Верховой

  Поисковая работа, как и любая, рождает свой сленг, свои «профессионализмы», зачастую непонятные простому обывателю. Много профессиональных понятий из других областей, используемых поисковиками, сокращаются и переиначиваются для удобства использования. Посторонние люди, слушая разговор копарей, говорят что как будто слушали разговор двух инопланетян. Все как у всех.
Единственное, что я не хочу испытать и от чего бегу, от чего пытаются уйти и убежать мои товарищи — это профессиональная деформация. Я не хочу и боюсь увидеть на дне траншеи останки. Я хочу видеть и чувствовать человека, мне важно чувствовать через 80 лет его боль и видеть его последние мгновения жизни. Мне важно это передать, может это остановит или оживит кого-то из сейчас живущих.
   Часто журналисты, новички и обыватели спрашивают:
— А как вы нашли убитого?
— А как он лежал?
— А что прям незакопанный? Прям наверху? А что больше никто не видел? — сыпятся вопросы.
— Он верховой. Так и лежал, как убили. Обнял землю и лежал.
— А что такое верховой?

 

Избитое воронками предболотье. Из низины вверх, на сухое место, уходят хлипкие, заплывшие ходы сообщения и дальше фронтом на гребне высоты разворачиваются в извилистые неглубокие траншеи. Траншеи выплюнули бруствера в сторону следующего болота и так островками по всей линии фронта. Синявино, Рабочие поселки, роща Круглая, Гонтовая Липка. Где-то траншеи раззявили рот вспухшими губами брустверов на обе стороны. Блестит равнодушными стеклянными глазами наш, советский противогаз, а рядом раздавленная ржавая банка от немецкого. Левый бруствер рыжеет горкой гильз «максимовского» настрела, а справа, на дне ответвления пулеметного гнезда два ведра латунных гильз с характерным «МГ-шным» прикусом. Здесь участок переходил из рук в руки, может и не раз. В низинке пятнами свежего яркого мха и черными пятнами торфа давешние и недавние раскопы. Здесь поднимали солдат, много, очень много. На краях раскопов, солдатские ботинки, сгнившие, пробитые каски. Развалившиеся патронные подсумки, разных моделей и периодов производства. Картофелины «эфок» и банки «ргдэх». Посаженный на высотках в рядок ельник укрыл траншеи и ходы сообщения, где-то строй елочек прерывается, обнажая как не залеченный шрам, небольшой участок окопа, будто одумался тракторист. Задумался и остановил свою работу, а потом махнул рукой и дальше тронул трактор, вспарывая «кейсом» и без того обезображную землю, и пошел втыкать зеленую красоту дальше, разваливая и вминая в землю тела защитников. Задумчиво глядя под ноги, спускаемся снова к болоту, под ногами закачался мох, пару десятков шагов и зачвокала черная торфяная жижа. Тут и там причудливыми кудрями закрученные трубы стреляных РСов и немецких «небелей». Воронки, вороночки, ворони. Одна на другой и другую перекрывает. Иногда представишь сколько же земли и металла одновременно взлетало в воздух. Тонны грязи, глины, торфа стали с сумасшедшей скоростью толовой дурью выдраны из тела земли и подброшены в небо. Было ли его видно, то небо? Кубы спресованого до состояния бетона горячего воздуха, способного и разрывавшего металл и хрупкие человеческие тела солдат против этой ошалевшей силищи. Чахлые, покрытые причудливой бородой мха, кривые и страшненькие елочки и сосенки, паучьими корнями впившиеся в болотные кочки и изо всех сил пытающиеся тут выжить. Давно, но после того как воздух горел и плавился.  Вездесущий гибкий, хватающийся как руками за одежду кустарник. Стелется под ногами, цепляет и хватает за щуп и лопату. Держит, путает, не пускает или проверяет. Еще десяток метров и уже цаплями скачем с кочки на кочку или по щиколотку бредем в черной воде.
— Вот он- Леха как-то буднично показывает на кривенькую елочку. Потом как будто что-то осознав начинает бестолково метаться у корней, засовывая руки в паутину их сплетений.
   Чернея пупырчатой стертой подошвой, задравшись в небо корнем торчит старый солдатский ботинок. Он не лежит, он торчит, одетый на ногу. Задник ботинка разодран сталью, а под корни, белея костями, уходит тело, носками стретых башмаков цепляясь за край заплывшей небольшой воронки.
— Верховой — мы садимся на поваленный ствол и курим.

Страшно? Страшно было ему. Наверное до желудочных колик страшно было бежать среди грязных столбов торфяных вонючих разрывов. Падать и вновь отрывать такое теплое, мягкое и живое тело от спасительной земли. Вставать и снова грудью принимать горячие удары воздушной волны. Падать, слышать как над головой, где в ужасе бьются живые мысли, с визгом пролетает килограммовый, до красна раскаленный кусок зазубренного железа, рвущий в белые клочья щепы твердые стволы деревьев. Падать, ящерицой извиваясь, захлебываясь набившейся в рот землей, ползти вперед на жужжащие роем по сотне штук пули. Страшно было упасть здесь лицом в грязь и выть, сгребая в агонии, ломая ногти на пальцах черную землю.Страшно последним в жизни увидеть не глаза внука или дочери, не потолок родного дома, а черную, воняющую сгоревшей взрывчаткой жижу.


Страшно, что всего в 5 километрах огромный, гремящий пламенными речами к 9 мая мемориал. Страшно, что тысячами их тела вдавливались и вдавливаются  в землю ногами и колесами тракторов, грузовиков и комбайнов. Выгребаются, рвутся на части ковшами бульдозеров и экскаваторов и утаптываются черным асфальтом по колесами наших машин. Страшно находить их, таких верховых, у проезжих дорог,  в огородах на дачных участках. Растоптанных в пыль на туристических маршрутах и рыбацких стоянках, заваленных мусором с канавах. С проложенными по простреленной груди кабелями и трубопроводами. Ведь видели, не могли не видеть и тогда давно, и сейчас. Просто отвернулись и прошли. Страшно быть мертвым и дышать.
    А тем утром два десятка ребят 14-17 лет, промяв до черноты в моховом покрывале тропу, бережно поднимали его из земли. Как живого, смотрели полными слез и боли глазами. Тихо, шепотом переговаривались будто боялись его разбудить. Восторженно кричали «Урааааа», когда из корней Лехе в руку выпала капсула медальона. Спрашивали, звонили потом, прочитали ли мы записку из медальона и искренне расстраивались, узнав, что она не заполнена.

Они рядом. Совсем рядом. Они вокруг нас. Они на земле, в земле и на небе. Они может быть возле каждого из нас, как Ангелы-хранители. Прошлое? Прошлое это то, что прошло и забылось. То, что мы помним это настоящее, переходящее в будущее. Жизнь — черно-белые полосы, история — спираль забывчивых и забывших, не желающих помнить и учиться, возвращающая в черный виток. История могла бы состоять только из белых витков, если бы люди помнили и делали выводы, как не допустить черных. Если бы ужас войны, той далекой войны, как вакцину можно было бы вколоть каждому в сердце, войн бы не повторилось. Но даже прививка десяткам может изменить многое.

Автор: Сергей Мачинский