Солдат

Он шел впереди.  Шел по камням, обходя частые воронки.  Он был обычный. Среднего роста в немного мешковатой, но опрятно сидящей шинели.  Из-под разлетающихся при ходьбе пол шинели мелькали выцветшие,  застиранные солдатские обмотки и чиненные не раз, но еще крепкие ботинки.  За обмотку была засунута самодельная алюминиевая ложка.  Лица я не видел,  но почему-то знал,  что у него простое лицо,  лицо доброе и усталое.  Мы шли с ним по его высоте,  его горе,  его Голгофе,  которую он разделил с сотнями своих товарищей. 

 

Он сел на камень,  повернувшись ко мне спиной, достал кисет,  свернул самокрутку и закурил.  В клубе дыма я на секунду, на миг увидел то, что видел тогда он.  Додумал то, что видел здесь в тишине сам и увидел. 

Обмотанная колючей проволокой и утыканная минными полями,  как новогодняя елка гирляндами и игрушками, стояла в заснеженном болоте гора.  Минные ловушки,  рвы выдолбленные в камне с устланным путанкой и спиралями бруно дном, страшные капканы на людей.  Сотни каменных укреплений,  дотов и дзотов.  С немецкой основательностью и финской смекалкой и коварством оборудованные позиции и укрепления передовой линии. 

Столбы дымов облаками поднимались с обратного склона высоты,  где бурлила жизнь ротных и батальонных тылов, вгрызшегося в скалу врага.  Размеры высоты и отсутствие у  нас крупнокалиберной артиллерии позволяло не очень опасаться обстрелов.  В передовых траншеях наблюдатели оттирали иней с оптики биноклей и стереотруб.  Живой пар человеческого дыхания растворялся в морозном воздухе. 
      
Вокруг не замерзших еще ламбин и болотных окон черными язвами зияющих на белом снегу курился пар, будто это были окна в преисподнюю, наполненные чернотой человеческих грехов и злых мыслей.  Замерзая у кочек, бугорками белых маскхалатов и горшками замазанных известью касок, замерла штурмовая группа,  ночью вышедшая на рубеж атаки. 

Сперва свистом наполнился воздух над головами впадающих в забытие от холода солдат.  Затем донесся грохот полевых орудий и частые хлопки минометов.  В шуршании второй волны налета раздались первые разрывы, и вражеские траншеи наполнились визгом железных и каменных осколков, и зачернели сколами и впадинами воронок.  Люди, разгоняя стылую кровь движением и адреналином,  адским коктейлем ненависти,  собственного страха и желанием жить,  рванули вперед.  Хлопнули первые ПОМЗы и «шпринги»,  крики и первые красные на белом пятна оторванных ног,  развороченных животов.  Первые сугробами нависшие на проволоки тела погибших товарищей,  по не остывшим еще трупам которых лезли живые.  Первая в секундной тишине окончания скудной артподготовки заполошная пулеметная очередь.  Первый взрыв влетевшей в траншею «лимонки».  Первый хрип из разорванного отточенной саперкой горла.  Первый сиплый выдох пропоротого штыком легкого.  Первая в упор очередь и автомата в тесноте траншеи.  Все это превращается в постоянный гул и становится дыханием войны здесь на долгие дни. 

Захваченный плацдарм,  несколько извилистых,  наспех под огнем вырытых траншей,  несколько сотен метров исклеванного железом камня. Не прекращающийся вой мин и снарядов,  вражеских и своих недолетов. Воздух, будто в летний зной, наполненный насекомыми кровососами,  наполнен пулями,  жалящими даже друг друга.  Воздух трещал от напряжения и злобы.  Раскаленные стволы пулеметов,  автоматов и винтовок.  Летящие в лица горячие гильзы,  рваные, раскаленные до красна осколки,  визжащие рикошетами от камней сплющенные пули.  Война дышала кузнечным горном,  обжигая своим дыханием людей,  заставляя их корчится от боли и замирать в миг смерти. 


Плацдарм корчился как сгорающая в огне кожа.  Корчился,  но жил.  Плевался смертью,  блевал кровью и кишками.  Устилал камни телами и памятниками из прострелянных, некогда белых касок, но продолжал жить. 

Он шел на подкрепление,  ночь второй или третьей волной.  Не шел,  а крался под невеселый салют осветительных ракет и трассирующих очередей.  Шел, выполняя приказ.  Шел, все зная о плацдарме. Поднимался на скалу,  понимая что это его испытание,  его Голгофа. Выпущенная ночью наугад мина разорвалась под ногами.  Он тихо шагнул в огненный куст разрыва как в ворота вечности. Дойдя до вершины своей Голгофы и оставшись у подножья земной скалы. 

Их тела еще долго рвало осколками и пулями.  Землю вокруг них усыпали пули разных калибров и стран.  Как уснувшие на зиму шмели, зарывались в мох на долгие десятилетия.  После гибели плацдарма ни наши, ни враги не смогли убрать и засыпать их тела на ставшей теперь нейтралкой земле.  Облако удушливого смрада накрывало передовые траншеи.  И часовым у пулеметов иногда чудилось,  что они слышат шевеление белых червей в человеческой плоти.  Слепые, испуганные очереди новичков резали воздух над призраками плацдарма и их дырявыми начавшими уже ржаветь касками, и в 42-м, и в 43-м, и в 44-м.  А потом наступила тишина,  тишина на долгие годы.  Природа прибрала их истерзанные тела, прикрыв одеялом мягкого как домашнее лоскутное одеяло мха.  Спрятала,  обрушив с брустверов разбитых траншей вековые валуны.  Лес подарил им тишину,  не став засыпать скалу буреломом и сохранив скорбными памятниками,  нашпигованные железом деревья.  Мы, живые, почти смахнули их в пучину забвения и вечная тишина окружила и наши души. 


Я нашел его у подножья высоты в воронке, в которую он упал.  Памятником над ним возвышались три осины,  скрыв тело корнями,  обняв его, прикрыв от ненастья.  Мы шли с ним по скале, и он спускался со своей Голгофы,  а я поднимался куда-то. 

За чем это писать?  Зачем говорить что не видел точно,  а лишь додумал? А кто и как тогда вспомнит об этих десятерых безымянных солдатах с горы Ганкашвара? Кто узнает что творилось здесь много десятилетий назад? Как передать и рассказать их правнукам,  что воздух здесь гудел от железа? Что до сих пор ковром лежат притихшие пули.  Как описать,  что видели и чувствовали они видя как тела их товарищей красными,  кровавыми облаками разрывают мины и снаряды? Видеть,  чувствовать огненное дыхание войны и зловонное дыхание смерти и продолжать сражаться? Как толкнуть наши замерзшие,  закисшие от жира мозги к мысли: «А я что смог?  Что смогу,  если потребуется?» Как перестать себя убаюкивать сказкой о всемирном братстве и единении в экстазе демократии? Как скинуть с себя липкое,  мерзкое,  вонюче-склизкое: «Оно мое,  оно мне надо?» Как оценить сделанное ими,  если оно сделанное, перенесенное ими не укладывается в понимание современного человека?

Мы все,  каждый,  как бы он не крутил сейчас у виска, читая эти строки, встанем у подножия своей Горы,  встанем и пойдем на нее  рано или поздно.  И кому-то придется на нее идти одному,  оставив у подножья машины,  квартиры,  дома и горы цветных бумажек и пластиковых карт.  А кто-то идет по ней всю жизнь и когда нас встретят на вершине,  там решат в вечность или в забвение. А билет не купить за все деньги мира.  Его можно заработать в пути.

Сергей Мачинский