Рота

Шипя паром, на станцию вползает черная змея состава воинского эшелона. Лязг сцепок,  фонтан искр из-под остановившихся колес,  усталый вздох паровоза,  секундная тишина замершего мгновения,  пропасть,  провал солдатских мыслей и мечтаний на деревянных нарах теплушек и платформах.  И жизнь дает новый толчок,  новый отсчет времени жизни или времени до смерти.  Отсчет дан зычными командирскими криками,  командами,  веселым и злым матом.  Горохом сыпанули на белый снег роты и батальоны. Черными крыльями взметнулись полы шинелей. Железное бряцанье оружия,  минутная бестолковая суета и муравьиные метания черных на белом фигурок и вот, солдатские коробки ровными прямоугольниками застыли напротив опустевшего эшелона.  «На праааа-у! Первая рота пряяяяо, шаааагом,  арш!

Монолит 113 человек, тел, душ. 113 вселенных, волей войны объединенных в строй, в единый военный механизм,  маленькую часть огромного механизма,  где один человек со всеми его мыслями,  чаяниями и мечтами,  проблемами лишь незаметный винтик машины под названием война.

    Через два дня такой же ночью рота, нарисовав на снегу пунктир из человеческих тел,  ломающейся линией встала из сугробов и в тишине рванула через скованный льдом Волхов.  Люди… был бы прибор, формирующий мысли в образы,  чтобы мы увидели над этой ломанной линией человеческих тел, идущих на врага, молитвы,  мысли о любимых,  детях,  матерях,  о стакане водки,  о последней цыгарке,  о недочиненной калитке, об убитом немцами отце. 113 картин на темном экране неба.  А с того берега,  как указка, пунктирная линия трассеров,  точка,  точка,  крючок,  запятая сжавшегося от попадания тела, клякса разрыва,  гаснущие картинки мыслей,  взрывы и смерть вселенных человеческих жизней.  Рота дошла.  Влезла,  выскочила,  матерясь и хрипя матом и надорванными легкими.  Перевалила через линию вражеских траншей. 

Перевязалась,  утерла кровавые сопли,  хлебнула из еще согретых чужим теплом трофейных фляжек рома.  Курнула в кулак,  глядя с обрыва на точки и запятые чужих жизней,  вздохнула хрипатыми глотками.  Ссыпалась в прямоугольник походного строя,  залепила прорехи в строю новыми серо-зелеными точками и двинула по разбитой военной дороге,  повинуясь воле людей, вперед, в снежное марево Мясноборских  болот. 

Полгода рота продиралась через болота и засеки,  через ручьи и речки.  Рота рассыпалась в цепь,  ссыпалась в осклизлые траншеи и ячейки, собиралась в поредевшие походные колонны, рассыпалась в лесу на привалах.  Грызла лопатками снег и мох.  Грызла мерзлую, тухлую конину и толченую осиновую кору.  Хлюпала,  валенками,  ботинками и сапогами по разбитым,  превратившимся в грязевые реки дорогам Второй Ударной.  Рвала спины разгружая в ручную ящики со снарядами с узкоколейки.  Харкала кровью и выла от боли в арьергардных боях, сдерживая сдавливающих кольцо немцев.  Рота разбрасывала точки тел у перекрестков просек,  в лесных дебрях и у дорог, рота жила и воевала. 


 
Рухнул,  раскинув широко руки,  засучил сдирая мох с еловых корней,  затих,  обняв землю в воронке от снаряда сибиряк Будько Антон Ларионович. Чуть впереди, злыми короткими очередями выкашивая немецкие цепи, уткнулся в такой мягкий и пахнущий домом еловый ковер пулеметчик.  Зашипев в человеческой крови заскорузлый, лиловый от злости и нагрева осколок гранаты в последнем усилии сбил бакелитовую крышку солдатского медальона.  Убил человека, вычеркнул его из списков,  прилепив страшное «НЕИЗВЕСТНЫЙ», и затих в плоти, отдыхая навечно, став частью человеческого тела. А чуть впереди, в самом начале боя, словив в грудь очередь из пулемета,  тихо провожал облака и свою жизнь солдат-человек,  вселенная.  Хватаясь мутнеющим взглядом за серые облака,  ловя,  выпрашивая,  вымаливая бога секунды этой жизни,  этого серого с качающимися кронами сосен неба,  он понимал,  что еще несколько секунд и его ждет что-то. А здесь останется лишь сделанный из медальона мундштук.
 
Позади, во тьме, разорванной артерией умирающего от раны человека, брызгала кровью измотанных, впряжённых людьми повозок,  надрывно гудящих расхристанных полуторок и ЗИСов,  последняя дорога Армии.  Тихая брань,  стоны, лязг железа,  бряцанье оружия,  хлюпанье ног по раскисшей жиже, как звук рвущейся вместе с жизнью из разорванной аорты крови.  Армия умирала. Чуть впереди у тихой речушки или ручья ослабевшими,  черными от грязи и голода руками грызла землю умирающая рота.
  
Черно-белые пятна лиц, брошенные под деревья,  словно сброшенные ангелами крылья,  шинели.  Пчелиным роем, там, в вершинах елей и сосен, черно-белые мысли.  Нет там ярких пятен мечтаний.  Только черно-белые мысли о жизни, о ее уже видимом конце,  о ее оценке.  То что святые старцы,  монахи-схимники познавали годами и десятилетиями остатки роты должны были осознать и осмыслить за несколько часов, роя ячейки между корнями,  глядя на текущую в вечность речушку.  А утром с воем первого снаряда,  с визгом первого осколка,  с шипением первого вгрызшегося с шипением в тело трассера пулеметной очереди,  пойдет отсчет человеческим жизням и человеческим смертям.  Один в секунду?  Один в минуту? Размен или чистый минус? Тут одна минус,  а там у реки Кересть одна в плюс.  Один здесь на последнем рубеже,  свернувшись калачиком,  сжимая руками рвущиеся наружу дырявые,  сизые кишки, хватая щербатым ртом мокрый, ставший вдруг горячим воздух, секунда и там перешел реку,  перенесли на носилках,  проскочил на машине,  мечась в бреду по пробитому очередями кузову.  Может и не один,  три,  пять.  Рота осознавала свою жизнь,  оценивая цену своей смерти. 

А в двух километрах серыми пятнами лиц, уставившись в звездное небо стеклянными взглядами, лежали в наспех вырытых ямах и расширенных лопатами воронках те, кто уже это цену заплатил, те, кто уже знал больше чем живые,  те, кто понимал кто перед кем в каком долгу.  Хромой, пожилой санитар, засыпая ямы, первую лопату с землей старался кинуть на белеющие в темноте ям лица,  он все уже знал и все видел, и был почти вместе с ними с теми, кого он тут и отпевал, и провожал, и молча оплакал.  Черная от гангрены нога, обмотанная грязными тряпками его уже ставила с ними в один строй.  А осколок бомбы, собственноручно выковырянный штыком за палаткой, чтобы не отвлекать врачей, мечущихся с красными от недосыпа глазами между носилками с белыми от боли молодыми парнями,  ставил этого сорокалетнего старца в один ряд со святыми. 
   
Взмах лопаты и еще одно белое пятно на дне ямы скрыла черная жижа. Внизу как-будто стерли человека.  И не сотни генералов,  ни правители страны,  не тысячи листов директив и приказов не смогли вернуть его имя из этой черной дыры.  А смог маленький перочинный нож, на котором он нацарапал свое имя. Красноармеец Чихреев Георгий Иванович 57 стрелковая бригада Второй Ударной армии,  пропал без вести,  а по сути геройски погиб у деревни Новая Кересть.  Там, где теперь нет ничего.  Но это будет много позже. 

Санитар сел напротив неряшливо закиданной черной землей ямы, закурил,  неумело перекрестился, как это делает человек давно что-либо не делавший.  Он знал они его простят.  Ведь там, на краю, у последней воронки его теперь личного кладбища он вырыл свою могилу.  Нет не так,  пока не могилу, свой последний рубеж.  Там, срыв стенки воронки,  постелив на дно лапника,  насыпав незамысловатый бруствер, он оборудовал свой последний рубеж.  Он будет охранять их покой столько сколько сможет,  а дальше рубеж станет его могилой.  Докурив, он встал, оперся на еще царского выпуска,  с любовью ухоженную мосинку и закавылял к своему рубежу. В спину ему ударил первый солнечный луч.  А впереди в лесу ударили первые разрывы артподготовки у последнего хлипкого заслона.  Справа и слева спешили к броду люди.  Одни отворачивали от него лица, другие наоборот заглядывали ему в глаза, пытаясь увидеть или немного взять от него решимости,  а может просто запомнить лицо этого человека,  чтобы потом рассказать детям. 


 
У солдатского креста стояла рота.  Рота 123 человека. Да уже 123. Она стояла не единым строем. Это невозможно.  Они стояли напротив.  Стояла как стоят боевые,  линейные части и взвод обеспечения.  113 молодых,  красивых,  крепких мужиков и парней в ладно пригнанной военной форме, по-доброму ухмыляясь, смотрели на десяток почти стариков,  с серыми лицами,  впалыми глазами,  заросших месячной щетиной. 

Искать ровесников следы?  Да наших ровесников в армию даже тогда не брали.  Я стоял и думал.  Кто из нас живее?  Они светлые и честные, смертию своей все искупившие или мы со своими проблемами,  со своими вечными душевными метаниями.  Со своим лицемерием,  вынужденной и не очень ложью. Стоял и ответ был очевиден.  А на краю их строя единственный близкий нам по возрасту санитар, улыбаясь в прокуренные усы, будто сказал своим: «Они другие.  Не плохие,  не хорошие,  пока просто другие. И им Господь  дал время,  чтобы пожить и оценить,  решить какие они, кто они. Дал не столько сколько Вам — секунду до удара пули,  мгновение вспышки разрыва, минуты вытекающие с кровью из разорванной осколком аорты,  часы и дни горячечного бреда на еловой подстилке в сыром блиндаже медсанбата.  Он их жалеет,  он дал им на это жизнь! А вот когда они ее проживут, посмотрим,  где им стоять!» Рота стояла и в этой мертвой роте была одна самая-самая главная мысль,  главное в ее возвращении, главное, чтобы хоть кто-то понял. То главное,  что никогда не понимала ни одна власть на этой земле.  Главное богатство этой земли — ее люди.  Да, именно это всегда,  при любых политических и государственных устройствах забывали все власть имущие.  Главный, почти невосполнимый ресурс, бездарно сжигаемый в топках войн,  революций,  репрессий,  восстаний,  великих строек и экономических прорывов — это люди этой страны.  Женщины,  мужчины все.  Склонность нашего народа к самопожертвованию,  помноженная на глупость,  подлость, трусость,  высокомерие и  лицемерие его руководителей во все,  почти во все времена опустошала и продолжает опустошать села,  деревни, города.  Все,  почти все  власть имущие, примерив на себя статус наместника божьего, думают что им и бессмертие сына Божьего досталось.  Ошибка в том, что бессмертна душа,  а не тело. И именно душам стоять перед строем погибших, забытых, обманутых, преданных рот и батальонов. 

   На закат ушла рота,  оставив внизу хоз.взвод или похоронную команду из непризывного возраста мужиков. Они тихо стояли у солдатского креста и думали, что много работы и есть время подумать о том, кто ты!

  Сергей Мачинский