Пошли

«Жемчужина России». Сколько мест борется за право так называться? Множество: от Калининграда до Курил и от Мурманска до Севастополя. Но мне кажется жемчуг хоть и красив, но не столь многогранен, чтобы передать красоту того или иного места в нашей стране. Он сильно скучен в своей красоте.

Даже если его расценивать как главное в ювелирном изделии. О жемчуге нельзя написать книги, а о любом месте в России можно.

Как сравнить с жемчугом, например, тайгу в Карелии? Ведь это просто буйство красок, которое рождает в голове бурю эмоций и чтобы передать эти эмоции не хватит и тысячи слов. Изумрудные сосны перемежаются с огненно-красными кленами. Мягкий, как самый дорогой персидский ковер, мох, несущий сотни различных оттенков, местами припорошен желтыми листьями берез. Кое-где из-под мохового покрывала пробиваются суровой серостью скалы. Как вены на теле этого великана несутся черные, голубые, синие, изумрудные ручейки и речушки, и оканчиваются они ровными, глубокими зеркалами озер.

А еще это все говорит. Говорит когда нет шума машин, криков людей, грохота поездов и самолетов. Когда ты далеко и хочешь слушать — ты слышишь. Слышишь, как щелкая, полетел из-под ботинка камушек, а потом с шелестом затих, уткнувшись в покрывало мха. Ты слышишь сначала тихий шорох вдалеке, а, подходя ближе, понимаешь, что с тобой уже в полный голос говорит маленький водопад лесного игривого ручейка, дальше ворчит и ревет его старший брат в горной речке.

Сидя у лесного озера, глядя в его тихое зеркало, слышишь разговор деревьев. Разлапистые вечнозеленые сосны и ели как будто обнимают своими ветками пожелтевшие, почти уже голые березы и клены. Они как будто хотят их согреть и защитить от осеннего ветра. Но они завидуют их золотому, алому, такому разному убранству. Ведь их век в одном цвете. Жемчуг? Куда там.

Красноармеец Иван Ефимович Семенков, 28 лет отроду не видел в своей жизни жемчуга, да и вообще кроме своей родной рязанщины, больше похожей летом на изумруд, с ее зелеными полями и перелесками, а осенью на янтарь с золотыми налитыми колосьями. Здесь, в тайге для него все было ново, красиво и непривычно. После равнины, скатерти полей — скалы, сопки тайга.

Рота врубалась в скалу. Рота, а вместе с ней Иван Семененков грызли, кололи, рубили камень. Не до красоты и лирики. Сюда шел враг. Обойдя озера, ударив во фланг основой обороны, сюда шли финны и лишь одна рота готовилась встать у них на пути.

Под сотню винтовок да несколько ручных пулеметов — вот и вся сила. А потому надо вгрызаться в скалу, чтобы дать тылам отойти, увезти обоз и раненых. Здесь не будет глубоких траншей и окопов, прочных блиндажей, дотов и минных полей. Лишь редкая цепочка выбитых в скале стрелковых ячеек по колено с хлипким, сложенным из вынутых камней бруствером. Все они понимали, им предстоит один только бой.

Страшно? Наверное это безумно страшно, замерев на дне каменного кармана, слушать в тишине кукушку, понимая что она кукует совсем не года, а часы, даже может минуты твоей уходящей жизни. Он лежал, смотрел в голубое тихое небо и видел в нем свои родные рязанские поля, свой дом и еще много чего, такого близкого и такого важного и не очень.

Первый выстрел. Как щелчок пастушьего кнута оборвал кукушку и обрушил тишину леса. А следом низкий, нарастающий, рвущий воздух и нервы вой падающих мин, рождающий первобытный ужас… Мины падали на камни, воздух наполнился воем металла и осколками камней. Тугой зловонный запах сгоревшей взрывчатки повис над высотой. Он заползал в каменные пещеры ячеек и окутывал свернувшиеся в самых нелепых позах тела солдат. Кто-то так и не смог разогнуться и поднять укрытую руками голову в пробитой стальной каске. А остальные встали. Встали и открыли огонь по мелькающим между деревьями серым теням.

А потом были несколько часов ада. С воем и визгом камней и железа. Криками и стонами раненых, молчанием убитых. Была единственная, отчаянная и кровавая контратака. И солдат Семененков видел, как споткнувшись, упал его сосед справа, ткнувшись в мягкий мох лицом. Он судорожно рукой сгреб его себе под щеку, как взбитую подушку и затих, будто уснул. Видел, как встав на колени, подняв лицо к небу, на секунду замерев, грудью рухнул на камни старшина.

Иван краем глаза, ровно за секунду до того как его ударила в грудь пуля, увидел солдата. Он выпадал из общей картины творящегося вокруг ада. Он сидел на камне, смотрел на творящийся вокруг ужас и курил. Курил, пряча огонек папиросы по старой солдатской привычке в кулаке, и смотрел голубыми пронзительными глазами, в которых была только боль, на него — Ивана.

Солдат был одет в серую шинель без петлиц и погон, так что не понять ни звания, ни рода войск. На голове его была не привычная пилотка, а старая, как у Иванова отца, старого солдата еще Императорской армии, фуражка без кокарды. Удар в грудь - секунда, запах прелой листвы и как обрыв — тишина, будто выключили звук. И яркая вспышка. А потом он услышал: «Пойдем. Нам пора».

Открыв глаза, он с ужасом увидел внизу свое тело с огромной кровавой дырой на спине. Увидел стоящего рядом странного солдата. А за ним удивленно рассматривающего лес вокруг старшину.. Увидел, как не замечая их, мимо в тишине, как в немом кино, раззявив в крике рты, в атаку бегут его товарищи.

Он понял что произошло и понял, если и есть ангел Смерти, то он обязательно русский солдат. Потому что только он может понять что такое долг, война, работа, а еще не забыть сострадание. Ведь и смерть должна понимать боль и несбывшиеся мечты.

Солдат обернулся и пошел, шелестя по мху длинными полами своей шинели. А они пошли за ним, тенями мелькая между деревьев и болотных кустов. Шли и в эту шеренгу вставали один за другим их товарищи.

Скорбный этот строй растворился в болотном тумане.

Они знали, что высоту отстояли, ночью похоронили найденных убитых и в сгущающейся темноте живые навсегда ушли, оставив в записке ротного донесения короткую фразу: «захоронен на высоте номер..., у безымянного ручья».

А я сидел на холодных избитых осколками и пулями камнях над их ячейками и думал. А все же что-то не так. Не сильно ли мы занизили свой долг перед ними? Не сильно ли его пересчитали по низкой и нам удобной ставке? Не сильно ли это мало просто найти, похоронить и помнить? Это ли или только ли это им от нас надо? Не предлагаем ли мы и детям своим этот заниженный вариант оплаты долга? Не хотят, я думаю, павшие, чтоб мы все время рыдали над их могилами. Мало им этого! Они хотят чтобы мы были лучше их. Честнее, сильнее, добрее. Чтобы страна, которую они нам оставили, становилась еще красивее, еще сильнее и свободнее от мерзости, страха, предательства. Хотят, чтобы жили мы как дышали — полной грудью, как им не довелось. И не зря их выжившие и вернувшиеся товарищи говорили и жили так: «За себя и за того парня!» А мы? Мы выбрали как нам проще: «Помним. Гордимся! Не забудем! Не простим».

Правильно это, но мало, им мало. Не оплатим мы так долги наши. И детей наших должны другому учить, мало помнить, надо стать такими же или лучше. Создавать, творить, строить, работать. Чтобы и они могли гордится, могли видеть что не зря высоты они отстаивали и отвоевывали. И когда и нам солдат в выцвевший фуражке или пилотке, с пронзительными голубыми глазами на простом русском лице скажет свое «пошли», то дали б они нам возможность встать в их строй, а нам совесть позволила бы в него встать.

Сергей Мачинский