Про пафос

Па́ - фос (греч.«страдание, страсть, возбуждение, воодушевление») приём обращения к эмоциям аудитории. Соответствует стилю, манере или способу выражения чувств, которые характеризуются эмоциональной возвышенностью, воодушевлением, драматизацией. Пафос представляет собой приём, при котором эстетика повествования передаётся через трагедию героя, его страдание и ответные эмоции зрителей. Используя пафос, автор или оратор должен вызвать у аудитории нужные чувства.

Река Волга. Воспетая в тысячах произведений: стихах, песнях — символ России. Куда лезть и что-то еще про нее писать? Я о другом. О красоте ее, величии все сказано. Я о вечности и времени.

Ржевский район, Волга здесь не широкая и тихая. В нее впадают маленькие веселые речушки с такими древними, исконно русскими именами, что, произнося их, видишь женщин с русыми косами до земли в белых платьях с узорами, босоногих детей, серьезных с добрыми улыбками в бородах мужчин, седовласых старцев. Кокша, Ажева, Ситинка, Добрая.

Зимой 1942 – 1943 годов эти реки несли в своих водах кровь наших солдат, реки наполнялись кровью, и Волга несла ее за тысячи километров, а в Сталинграде новые потоки солдатской крови смешивались с кровью тех, кто погиб несколько дней назад подо Ржевом, Зубцовым.

Только представьте, если взлететь, то можно увидеть тысячи километров этой реки и просто представить, что кровь отца могла смешаться с кровью сына, погибшего в тысячах километрах. Жутко. Вот такая река вечности, река времени, река крови. Сейчас тут тихо, даже речки стали взрослее и степеннее, а может это их минута молчания по тем, кто остался на их берегах. Деревень больше нет. Люди редко сюда заходят. Оплывшие траншеи и воронки заросли борщевиком. Даже птицы здесь ведут себя тише и настороженнее. Они наверное на генетическом уровне сторонятся таких мест. Только ранней весной тихие речушки наполняются безудержной силой талой воды и превращаются в ревущие потоки. Их мутные воды с ревом несут в Волгу все что оставила им зима, они будто очищают свои русла после зимней спячки. Много лет назад их воды несли и крутили, тела тех, кто шагнул в вечность.

Заболоченная пойма реки, рыжая палая трава в серых потеках половодья, мелкие нанесенные потоком палые ветви будто сломанные руки деревьев и среди них две белые кости человеческих рук. Белые кости пальцев сжимают горсти черной болотной жижи. Почерневшие лоскуты рукавов полушубка, ошметки валенок, солдатский ремень с подсумками, мундштук, несколько копеек мелочи, ржавая граната и все. Он упал на грудь, грудью с последним ударом сердца, ударив эту землю. Впился пальцами в мерзлую землю, чтобы еще на секунду задержаться здесь. В глазах навсегда застыл белый снег.

Что я видел разжав его пальцы? Взяв его за руку в последнем рукопожатии? Я видел сухие строки рапортов и донесений с сотнями фамилий тех, кто остался здесь. Видел заснеженное поле, изрытое воронками, черные пробоины в белом, ледяном русле речки. Водовороты черной воды и серые бугры исчезающих в этих водоворотах солдатских спин. Видел серые в красных кровавых ореолах закорючки сжавшихся от боли человеческих тел. Росчерки пулеметных трасс, обрывающиеся в телах рвущихся к высоте солдатских цепей. Видел пар из раскрытых солдатских ртов. Пар этот вился над цепью и туманом поднимался к солнцу вместе с их душами, кто быстрее.

Пафос? Как часто мы стали употреблять слова в оскорбительном тоне, даже не вникая в их смысл. Пафос? А как Вам описать о то, что мы чувствуем? Что написать или сказать о том, что хотим чтобы почувствовали Вы все? Воевали, шли, упали? Как просто, без пафоса рассказать, как током по жилам бьет ржавая загнутая в дугу винтовка, принятая тобой из мертвых, сжимавших ее 75 лет рук? Взял, пошел, сдал в метал? Как описать то, за что они погибали, не видя красоту природы вокруг нас? Красоту этой страны. Вы видите эту красоту? Вы слышите птиц, видите солнце в изумрудных ветвях нашего леса? А если без чувств, то зачем нам о них писать? Как можно о них, вечно живых, писать без эмоций, то есть без понятия, ставшего почему-то клеймом, без пафоса?

Мы уже давно живем без пафоса. Едим, спим, пьем, дышим, ходим на работу и все это почти без чувств, как роботы на автомате. Как все, потому что так надо, а как по-другому?

Здесь, в ста метрах от убитого солдата в реке, на прекрасной солнечной опушке лежало еще двенадцать человек. Как шли цепью, так и лежали с винтовками с примкнутыми штыками. Лежали прямо наверху, «став землей и травой», их растоптали грибники и ягодники, одыхающие-шашлычники, втоптали так, что мешки наполняли мелко-перемолотыми ребрами и кусочками черепов. А из-под травы торчали ноги в рыжих американских ботинках. Не видели? Может и так. А может и не хотели видеть. Земля, пропитанная кровью.

Пафос? Да! Я хочу чтобы все это почувствовали. Чтобы вместе со мной разжали мертвые пальцы и увидели снег в мертвых глазах молодого парня, может вместе с этим движением морок спадет с душ. Быть бесчувственными стало модно. Скрывать бессердечие за напускной суровостью. Выдавать пустое бесчувствие за мужественность. Вы думаете эти растоптанные солдаты были менее мужественными, чем тот, кто этот очерк назовет соплями и бестолковым пафосом? Да нет, они с той же силой и чувственностью, с которой на закате слушали соловья, мечтая о доме, с той же силой рвали глотки немецким пулеметчикам, дойдя до их траншей. Они чувствовали боль всех матерей и детей огромной страны, заживо сгорающих в домах Белоруссии и Украины, умирающих от голода в блокадном Ленинграде, бредущих по военным дорогам под бомбами немецких самолетов. Чувствовали и потому встали в солдатский строй. А кто сейчас чувствует эту их боль? Просто мы стали черствыми. Мы стесняемся своих чувств, мы боимся показаться слабыми, показывая свои чувства. Мы боимся насмешек, передавая свои чувства. А те, кто смеется над нами, они не чувствуют, не способны почувствовать чужую боль. Но в наказание может свалиться своя. Резкая, отрезвляюще яркая, как вспышка, своя личная боль.

Черствых людей лечит судьба. А когда черствых становится критически много они начинают войну. Войны всегда начинают те, кто не способен на чувства.

Чувствовать чужую боль не стыдно, тяжело, но не стыдно. Делиться чужой болью, чтобы ее передать, рассказать не о своей личной, а о чужой трагедии сложно но необходимо. Если не чувствуя врешь о чужой боли, брызжешь с трибун чужой кровью, примеряя на себя великоватую, простреленную солдатскую шинель. Окропляешь толпы чужой кровью, призывая к памяти погибших, не чувствуя их и не плача по ним тихо, незаметно утирая слезу. То это не пафос, это - ложь и лицемерие. Боль и трагедия — это всегда пафос, если эта боль стала твоей и ты хочешь ее передать.

Чужой болью нужно делиться. Свою можно скрывать, чтобы быть сильным. Боль не бывает безболезненной и неяркой, трагедия, если ее превратить в обыденность, мимоходом поведав о ней, перестает быть трагедией и превращается в статистику. Имя затирается в списке сотен имен донесений и приказов. Боль уходит, становится чужой и не яркой и опять по заснеженному полю идут серые цепи, и опять с высот, обрываясь в телах людей, летят пунктиры пулеметных очередей уже в наших детей. Если мы хотим научить своих детей чувствовать, мы должны научится чувствовать сами, а они должны увидеть, что мы способны на чувства.

Сергей Мачинский