Копилочка то одна выдюжим

Отцы и дети. Вечная проблема всего человечества и та, кажется меньше той, с которой пришлось столкнуться людям нашей «двух государственной» страны. — Вчерашней Советской и сегодняшней Российской. В одной из песен Газманова есть слова «Я рождён в Советском Союзе, сделан я в СССР», сделан там, а жить здесь приходится.

Сколько слов сказано о поиске, сколько книг написано, сколько статей напечатано! И тема для души каждого человека — близкая и святая. Не только сегодня, а во все времена.

Но по сей день руки, как говорится, не доходят, должное — в должное привести.

Сидят мужики у костра в лесу дремучем, который вырос на полях, в войну обильно кровушкой солдатской политой, где чуть ли не из-под каждого куста останки бойцов видны, где невозможно воронки сосчитать, да мины с бомбами пособирать. Сидят, разговаривают о жизни, которой они живут, о деле, которым они десятилетиями занимаются. И до того иной раз слушать их разговоры больно и обидно, ну хоть на луну вой. И ведь не придумывают ни слова, правду говорят, о наболевшем, выстраданном высказываются. Руками разводят, а поделать ничего с этим не могут.

Движение это поисковое давно началось. И пошло оно не по указке чье-либо, не по приказу свыше, а от сердца людей, с низов, так сказать, самых пошло. От людей простых, за Родину болеющих всем сердцем.

Поначалу, это были одиночки — делающие эту работу на свой страх и риск. За это по головки в иные времена не гладили. На Руси и поныне не принято ошибки признавать, а на того, кто на них осмеливался указывать, — бич всегда наготове был.

Но были во все времена на земле Русской темы святые и пересмотру не подлежащие. Многое при советской власти не так делалось, и сегодня не всё, скажем, в нужную сторону направлено, но воспитание и идеология в СССР всегда были на высоте. Вспоминают мужики времена прошлые, сравнивают с делами сегодняшними и никак в толк взять не могут: где? Что изменилось? Стало ли лучше?

Я тогда по комсомольской линии работал. Говорит один:

— Молодой совсем был, многого не понимал, да и не знал ни черта, что да как. Только нутром понимал, что что-то не так, не должным образом мы делаем. Тогда поисковое движение только зарождалось, первые ростки, так сказать, давало.

Вот нас молодых да горячих комсомольцев в автобусы посадили и привезли на места боёв минувшей войны. Вот так я попал впервые туда, где война бушевала. Перед выездом чуть ли не доклад нам прочли о долге перед павшими, транспарант с лозунгом растянули на котором большими белыми буквами на тряпице красной написано: «Никто не забыт, ничто не забыто».

Привезли нас в поле огромное, кое-где кустарником поросшее, выдали по мешку картофельному и по совку, чуть побольше, тех которыми дети в песочницах играют. И сказали, что должны мы по полю этому идти и у останков, которыми поле это усеяно, по совочку землицы брать и в мешок, значит, складывать.

Мы поначалу, и не поняли, а когда на поле зашли, глаза-то и «обобырили». В ту пору ещё их хорошо было видно. Местами и гимнастёрки целыми лежали, а про шинели и ботинки с сапогами — и говорить нечего. В каждой каске — череп, а по весне после дождя всё поле, как в пеньках светлых, пока трава не вырастет и не прикроет, — черепами солдатскими зияет.

Ходили мы и совочками земельку собирали. Сколько, значит, совочков, столько, значит, и солдат ты обошел. Затем мешки эти на самосвал, помнится, погрузили и на тогдашний мемориал отвезли. Кто-то умный сосчитал, сколько совочков в мешок входит, ну а мешки помножить на совки не сложно оказалось. Так появилась цифра о количестве захороненных, вроде как, в братской могиле. Додумались же до такого?

А ведь если бы тогда медальоны, да документы с вещами поискать, сколько имён восстановить можно было? Где там. Кому это нужно было? Вот ведь оно как.

— А помнишь как в путч? У нас тогда на всех один радиоприемник, а там, одно и тоже: переворот, смена власти, режима. А мы на болоте сидим, и понять ничего не можем. По Москве танки разъезжают, Белый Дом обстреливают, людей давят. Мы и не знаем, что делать. То ли по домам разбегаться, то ли землянки начинать рыть, — по сообщениям вроде как война началась.

— А в девяностые забыли, как было? Вахта не вахта. Делай, чего хочешь, слова не скажет никто. То менты за патрон, завалявшийся в кармане, забирали, а тут — хоть на танке выезжай, всем до лампочки. Останки вынесем, а девать их некуда, нет никого. Так сами и прикапывали, а что ещё делать?

— А в дефолт этот грёбаный помнишь, как на мешок бэпэшок насобирали, хлеба кто сколько мог из дому набрали, — и в болота. Помнишь, как лапшу на ветках

сушили? Её если сварить да высушить она в объеме в четыре раза увеличивается. А бульон и с хлебушком вприкуску хорош. Помнишь как развесили её на ветках, а тут дождь. Ну и все давай её хватать, да по карманам рассовывать – а куда боле? На болоте копаемся, а в карманах у каждого лапша вяленая, на закуску, значит.

— Как на памятник собирали, помнишь? Из болот полгода цветмет на горбу вытаскивали. Как тогда это назвали? А вспомнил — стахановская кооперация. Целое соревнование устроили, кто больше вытащит, да сдаст. Ещё лозунг был «Даёшь Мясному Бору цветмета гору» Памятник зато какой получился А?

— А помнишь? Помнишь? Как пилораму, чуть ли не штурмом, захоронение, а гробов нет. Хорошо мужики понимающие пособили.

— А сейчас? Лучше что ли? Сколько раз останки на следующие захоронение оставляют? Гробов, видите-ли, мало сделали. Ты тут корячишься, ребят подымаешь, а там четырёх досок найти не могут. Хоть со своими приезжай.

— Да где вообще хоронить будут? Какой год с землёй разобраться не могут. Мемориал всё, — исчерпал земельку. Тех ребят понять можно, которые в последний раз без гробов останки своих прикопали… Сколько им, если не захоронят, лежать да ждать, чего доброго, еще в овраге прикопают. Бардак да и только.

Сидят мужики у костра выплёскивают накипевшее, под тост за времена лучшие, столь долго ожидаемые. И сами уже не верят, что такие когда-то прийти могут. Не видно пока просвета в этом туннели, в котором без малого уже тридцать лет идут. Не могут они с этим смириться, да деваться им некуда, и остановиться не могут, понимают, что время ждать не будет, его и без этого много упущено. Кто, если не они, некому больше, выходит. Не могут они рукой махнуть, не приучены выжидать времен лучших. Воспитание не такое, сложно, ох, как сложно принять, что все когда-то нерушимое в одно мгновение рухнуло, а считающееся святым, теперь святотатством прикрывается.

Они во все времена ни на кого не глядючи делали дело, которое от их сердец исходит. Резь в глазах появляется, когда на захоронениях видят отдельные павильоны с угощениями — но не для ветеранов, которых и так сегодня единицы, а для начальства, надрывно трудящегося. Уши в трубочку сворачиваются от обещаний всесторонних и ежегодных.

А днем раньше из лесу под проливным дождем весенним выходили и под железнодорожной платформой чай кипятили чтоб согреться, негде больше. В нутрах кипит от разговоров: кто меньше, а кто больше работает, от слов «показатель, результативность», душу коробит, на изнанку выворачивает. Это вроде плевка в твою сторону получается.

— Ладно мужики, будет плакаться. А когда оно хорошо-то было? Вон этого начальства сколь поменялось — за эти годы. А мы живее всех живых, выходим, как и солдатики наши. Переживем и этих, какие наши годы. А кто да сколько? Какая разница – копилочка то у нас на всех одна. Выдюжим. Повоюем ещё.

Вот так подвёл черту под жизненной беседой поисковиков Усанов Николай, и все остальные почти хором поддержали:

— Да конечно, выдюжим, Григорьич, — семи смертям не бывать. Ещё повоюем.

Сидят мужики у костра в лесу дремучем, который вырос на полях в войну, обильно кровушкой солдатской политой, где чуть ли не из-под каждого куста останки бойцов видны, где невозможно воронки сосчитать, да мины с бомбами пособирать.

Сидят, разговаривают о жизни, которой они живут, о деле, которым они десятилетиями занимаются. Сидят разговоры ведут с искренней верой в лучшее и нерушимое. Хотя бы для них самих, и с полной готовностью отдать самое дорогое, чтобы приумножить, общую для всех поисковиков копилочку, в которой каждый год растет число поднятых солдат и имён, восстановленных из небытия.

И знает про эти переживания только один костёр лесной, которому они доверяют — как никому иному, да и то только под рюмочку забористую.

А в другой час, обходят они эти темы стороной — времени и сил жалко тратить на пустое. Есть дела важней и неотложней, — которые, кроме них, сделать никому и не под силу.

АРГиС