Милые вы мои, родненькие

— Снаряд. Снаряд, мать вашу, — кричал наводчик Николай. — Скорей, сейчас прямой наводкой сука долбанёт.

Иван оторвался от бинокля и кинул взгляд сначала на Николая, не соображающего ни хрена, кроме хода боя, кричащего в пыльную пустоту за орудием, затем туда, за спину, где никого, кроме дымного смрада и пыли, не было.

— Снаряд в душу вас ети, целится падла, — продолжал орать Николай.

Иван перекинул взгляд вперёд, где на расстоянии максимум в сто пятьдесят метров (на языке артиллеристов — «острия клинка»), медленно приближаясь к расчету, немецкий танк опускал ствол. Оставались считанные секунды.

-Успеем, должны успеть, — не раздумывая, Иван бросился к ящикам со снарядами на которых, не то раненый, не то убитый, лежал заряжающий расчета Валера. Плюхнувшись на колени и столкнув тело с открытого ящика, Иван обеими руками схватил снаряд, залитый ещё теплой кровью товарища. — Отлично, молодец Валерка, головки накручены, успеем, — вихрем пронеслось в голове.

Это было последнее, что пришло ему на ум в тот момент. За спиной что-то шарахнуло. Да так, что Ивану показалось, будто вся планета, вырвавшись из-под ног, с неимоверной скоростью понеслась куда-то без него. Под ним промелькнули: ящики, тело Валерки, окоп, поле, и он, вроде бы скользит по траве этого поля. И темнота.

Очнулся Иван от какого-то резкого звука в голове. Будто под ухом наковальня, по которой кто-то со всей дури шарахнул молотом. Кто он такой, где он, почему, — Иван не понимал. Он просто лежал с открытыми глазами, распластавшись на спине, и смотрел в никуда . Звон потихоньку начинал утихать, а ему на смену приходил некий гул, перекатывающийся в надрывный рёв мотора — ни то танка, ни то самолета. С переменой звука начало приходить и осознание. Не совершая ни малейшего движения, Иван сообразил, что он находится в воронке, что был бой, ощутил горло, раздираемое сухостью и горечью от пороховых газов. Он пошевелил пальцами рук и ног, остальными частями тела он не двигал, их будто вообще не было. Он просто лежал, и то ли в нем, то ли над ним что-то гудело, ревело, клокотало.

Неизвестно, сколько бы это тянулось, но вдруг среди этого гула, сначала еле заметно, а затем всё отчетливее, стало раздаваться некое потрескивание. Поначалу едва различимый, треск становился все выразительней, и вдруг среди гула и шума послышалась немецкая речь. Ивана, как током, пронзило понимание, что бы это могло означать. Мгновенно страх, который иногда парализует человека, сыграл в противоположную сторону. Ещё не ощущая всего тела, он рывком перевернулся на живот и пополз на край воронки. Он не мог перепутать звук коротких немецких автоматных очередей, такой звук издают только они, а немецкая речь подтверждала самые страшные предположения. Вот они – идут.

В гудящей и тупо ноющей голове всё сразу встало на место. И бой, и выстрел танка в упор по его пушке — всё, что случилось, было понятно, но сейчас не имело ни малейшего значения. За время его пребывания вне сознания бой закончился, танки проехали, атакующие пехотинцы проследовали за ними. Сейчас идет зачистка. Иван осторожно выглянул из воронки. В ста, с небольшим, метрах, с пяток фрицев шли цепью, время от времени, что-то крича друг другу, и то один, то другой выпускал короткую очередь. Патронов немцы не жалели, им их вдоволь отпускали, не то, что нашим — по пятьдесят на брата. Они не глядели, живой солдат, не живой — стреляли в каждое тело.

Какое-то время у меня есть, — подумал Иван, — не торопятся твари, вон как выхаживают. — Он быстро огляделся по сторонам, ища нового укрытия. — Но поле оно и есть поле, тут ноги не помогут, пуля всяко быстрей окажется. До оврага, из-за которого вчера пришли, с километр будет, за ним и наши наверняка есть, танки туда точно не дошли, и без них немцы туда не сунутся, и упряжь наша там, только ведь в поле, как на ладони, я буду.

Не смотря на тошноту и головной гул, мозг работал молниеносно. Ну хоть в землю заройся, и зарылся бы, если б лопата была под рукой, а так пока горстями скребу, фрицы подойдут — не пристрелят, так в плен возьмут. Иван посмотрел вправо и увидел то ли деревца, то ли кусты. Ни раздумывать, ни разглядывать времени у него не было. С какой-то неимоверной для себя скоростью он, извиваясь как уж, пополз к своему вероятному укрытию. Огибая, а где и переползая через труппы, и наши и немецкие, Иван останавливался только три раза, изображая убитого и делая пару вдохов, после чего совершал новый рывок.

Он не глядел, где немцы, не думал, заметили ли они его или нет, был шанс, и он делал всё, что бы им воспользоваться. Грязный, запыхавшийся Иван замер в метре от мечты своего укрытия. Только сейчас он понял, что это, оттуда, из воронки, десяток чахлых осинок показались ему рощей, а на деле они оказались тощей порослью то ли у пруда, то ли у болотины.

— Вот откуда Валерка воды давича так быстро притащил, а мы ещё подивились, как шустро он до оврага смотался, — проскочила никчемная мысль. — Иван, не отрываясь от земли, повернул голову и посмотрел туда, откуда приполз. Немцы были на том же самом расстоянии, когда он их видел, выглядывая из воронки. Значит, идут суки, и идут прямо на него. Иван повернул голову влево и увидел убитого немца, валяющегося «наполовину» ногами на берегу, а телом в воде. Мысль поднырнуть под эту сволочь пришла сама по себе.

— В своего стрелять не станут, — подсказывало сознание, — а как уйдут, так я, если не убегу, то уплыву на другой берег.

Иван скинул шинель, и без раздумья скользнув в воду, практически сразу оказался под телом фрица, благо глубина позволяла разместиться под ним. О поздней осени, о температуре воды мыслей не было, после ретивого ползанья по полю, вода поначалу показалась даже несколько приятным охлаждением, но это было только поначалу. Пристроив голову между телом и краем берега в свисающей осоке, чтобы хоть как-то было возможно дышать, Иван почувствовал, что всё тело начинает трясти и колотить, не то от страха, не то от холода. Вцепившись, насколько хватало сил, пальцами рук в глину дна, он понимал только одну задачу – не всплыть. А в душе — полное отчаянье от невозможности остановить судорожное содрогание всего себя. Ивана колотило, как Бобика под проливным дождем, и он невольно представлял, как, трясясь, сам он трясёт тело немца. Ну как такое не заметить.

Когда прямо над ним раздалась немецкая речь, Ивану даже удалось на какое-то мгновение одолеть безумные содрогания, но только на мгновение.

— Всё, — решил он, — увидели и обсуждают, что с этим купальщиком делать, пристрелить или в плен взять?

К подтверждению всех страхов Ивана тело укрывающего его немца, под немецкое тявканье, начало двигаться из воды. Немцы, ухватив своего убитого за ноги, давая друг другу команды, стали рывками тянуть его на берег. Нет, Иван не вспоминал маму и детство, не читал молитву, даже страх в тот момент куда-то исчез. Он никак не мог выбрать из того, что мгновенно предлагало сознание. — Утопить себя, умышленно нахлебавшись воды, или когда его вытащат, вцепиться в горло первому, оказавшемуся под рукой, схватить и утащить его в воду, утопить и утопиться вместе. Главное, не оказаться в плену, этого не желал Иван больше всего.

До того, как немцы смогли бы увидеть прятавшегося солдата, оставалось сделать ещё один рывок, оттащить труп самую малость. Но именно этого, почему то немцы делать не стали, то ли тяжеловато показалось, то ли в силу четко поставленной службы каждый выполнял только то, что на него возложено.

У немцев строго всё распределялось, кто в атаку, кто в зачистку, кто раненых забирает, а кто труппы в пакеты собирает и вывозит. Как бы оно ни было, но удача была на стороне солдата, и как только голоса удалились, Иван вырвал закоченевшие пальцы из глины и стал выкарабкиваться на берег. Оказавшись на берегу, Иван в полной мере ощутил край между жизнью и смертью. Неведомая сила уже не трясла, а долбила в хребет, тело неимоверно дергалось содрогая все органы, и нестерпимой болью отдавало в голову.

Коченея, Иван невольно свернулся в калачик, но теплее не становилось. Уже в каком-то полузабытье Иван понял, что, если не избавиться от сырой, грязной и леденящей его одежды, то он так и останется у этого водоема навсегда, а когда припрутся немцы, то он станет подарком на потеху.

Он уже не глядел на удаляющихся немцев, не думал, как и что будет потом. Иван о землю разгибал и сгибал не слушающиеся и окоченевшие пальцы, чтоб хоть как-то заставить их двигаться, вцепившись зубами, рвал манжеты гимнастерки, и, невзирая на холод, стаскивал, как мог, с себя всё кроме кальсон. Сложнее всего оказалось, достать документы из кармана своей же гимнастерки. Пальцы отказывались повиноваться, пришлось, как волчонку, расстелив гимнастерку по земле, прижав её локтями, вцепиться зубами в карман и рвать по шву. Закончив с документами, Иван закрутил их в исподние на животе, и стал озираться, во что бы можно было одеться. Шинель, снятая перед погружением в воду, плавала в воде — то ли он её швырнул в спешке, то ли немцы скинули, по любому она помочь уже не могла.

Сил ползти за ушедшими немцами на поле бывшего боя, где были убитые наши солдаты, практически не было, и тут Иван увидел ещё одного валяющегося недалеко убитого немца.

— Сухой сволочь, — это всё что тогда было в мозгах. — Мысль о том, что, переодевшись в одежду врага, можно будет притвориться мертвым, и фашисты не пристрелят, пришла, некой теплой волной, когда Иван натягивал на ноги теплые, вязаные, носки, оказавшиеся на фрице.

Немец получил пулю или осколок в ухо, и одежда была практически чистой, что радовало Ивана больше всего остального. Лежа на спине, Иван кое-как застегнул ремень, и, не давая себе передышки, пополз прочь от этого места. Главное — убраться подальше. Но сил хватало только на то, чтобы неуклюжими потугами, рывками, полу скачками, волочиться по земле. Ни сносно ползти, ни, уж тем более, подняться и бежать Иван не мог.

Сколько полз, в какую сторону и сколько раз отключался, Иван не помнил. Очнулось сознание, когда Ивана подняли с земли и поставили на ноги. И это были немцы. Сквозь пелену в глазах и плавающую картинку Иван видел качающихся и смеющихся немцев, один из которых поддерживал его под руку, а второй, что-то бормоча, как-то дружески похлопывал по плечу. Голоса доносились как из пустой бочки и с явным опозданием от раскрывающихся ртов. Но это были немцы – враг. И от беспомощности и невозможности изменить что-либо, казалось, последние силы вот-вот улетучатся.

— Сейчас по всему должны добить, — посетила мысль ноющую голову. — Чего ради подняли? Стрельнули бы в лежачего, и дело с концом. И морды эти видеть не пришлось бы. — Иван сам подивился мыслям, пришедшим в голову в шаге от неминуемой смерти, не мама, не дом с любимой.

— Что сволочи тянете, стреляйте?! — хотел было выкрикнуть, но получилось не то рычание, не то бухтение из еле открытого рта. Тот, который не держал Ивана, достал из-за шинели пилотку, и, развернув её как мешок, подойдя вплотную, напялил её на грязную голову Ивана.

— Ах вы, сучьи выродки, издеваться вздумали, — пронеслось негодование в мозгах. Иван, было, хотел врезать по рукам этому добродетелю, но не смог даже поднять руки — ни руки, ни ноги не желали подчиняться. От бессилия Иван уже не помнил, что он сам напялил форму врага и только, когда, взяв под руки его повели, и он, опустив глаза, увидел на своих ногах немецкие высокие ботинки, только тогда как говорится, «вкурил», понял, что немцы приняли его за своего.

Получилось, что Иван, сам не желая того, приполз прямо к немецкому то ли госпиталю, то ли лазарету. Подняв голову, он увидел впереди шатры палаток и снующих меж их немцев. Слышны были звуки подъезжавших или уезжавших машин, какие-то выкрики или команды, а самих фрицев было, что муравьев в муравейнике.

Ивана довели до одного из этих шатров и посадили недалеко от входа на какие-то ящики. Один из провожатых зашел в палатку, о чем-то с кем-то поговорил и, выйдя, приведшие Ивана с улыбками и какими то пожеланиями убрались восвояси.

— Ну влип, грязный что порося, в немецкой форме, да ко всему в немецком лагере, — мысли прервала резкая боль в голове и нытьё в левом боку. — Только сейчас Иван заметил, что весь бок сырой от крови, что это, и откуда, Иван не знал. Превозмогая боль, он шарил глазами по округе, высматривая, как и в какую сторону смотаться, пока не разобрались, кто есть кто. На него, не смотря на страшный, грязный вид, никто не обращал внимания. Мимо проносили носилки с раненными, таскали какие-то ящики, проходили по одному и группами.

— Только бы сил хватило, подумал он, но их хватало только на то, чтобы не свалиться с ящиков, на которые его водрузили. Из шатра вывалился здоровяк, окинув взглядом округу, и, увидев Ивана, как бы нехотя направился к нему. Иван, превозмогая боль, попытался подняться, будь что будет, другого нет. Но немец подойдя, положив руку на плечо, прервал попытку встать и сам, присев на корточки, пристально посмотрел на Ивана. Первичный испуг от его появления исчез, и Иван по его примеру смотрел в упор на немца.

— Что, сука фашистская, неужто рассмотрел, что перед тобой не немец? — проскочило в мыслях. — Здоровенный гад, такой одной рукой придушит, не поморщится, ему бы в порту мешки ворочать, а не в санчасти ошиваться. У нас девчушки хрупкие эту работу делают, а тут?

Поглядев с полминуты на Ивана, немец расплылся в улыбке, затем, обратив внимание на кровавое пятно на боку, взял да и ткнул своими пальцами прямо в окровавленное место. Резкая боль прокатилась по нутру, но Иван, не подавая вида и превозмогая боль, продолжал пристально смотреть на немца. Немец чему-то улыбнулся, достал из нагрудного кармана шоколадку, всунув в руку Ивану, поднявшись, ушел за шатёр. Вот и думай, что хочешь, — подумал Иван. -То ли сука понял всё и за конвоем помчался, то ли в очередной раз ты Ванька над пропастью повисел.

Не успел Иван отойти от визита «шоколадодарителя», как появляется этот самый бугай из-за шатра, а в руках карабин тащит.

— Ах ты, сука немецкая, гитлярюга недобитая, — вскипел Иван, — раскусил всё-таки, собственноручно решил меня тут порешить, и шоколадку всучил, чтоб я не заподозрил. — Иван, сжав кулаки, поднялся навстречу немцу, один хрен терять нечего, лучше пусть пристрелит, чем в плен. Но только собрался Иван кинуться на врага, как тот, не доходя до него, протягивает карабин и, по всему, предлагает взять его. Иван поначалу было растерялся, но, когда немец отодвинул в сторону лежащий у входа в палатку ящик и подтолкнул туда Ивана, отдав при этом принесенный карабин, и снова в руку сунул шоколад, что из рук Ивана выпал, — понял Иван, что его на службу определили и в охрану поставили.

Судя по всему, это был врач. Осмотрев зрачки солдата, определил он степень контузии незначительной, ну и решил его при лазарете пристроить. Но больше всему обрадовался Иван карабину. Он даже заулыбался, когда немец его сам Ивану в руки дал. Теперь Иван точно знал, что в плен не сдастся и, если не удастся сбежать из этого рая, то сколь патронов есть, столько, гадов, и завалит.

Бугай в палатку отвалил, а Иван, вцепившись в карабин, принялся изучать округу с намерением, и улыбнувшейся надеждой свалить, как говорят в народе, под шумок, пока не разобрались, что к чему. Долго ли стоял Иван на посту, времени не засекал, больше с силами собирался, которые с появлением оружия в руках возвращаться стали. Вдруг видит, один фриц ретиво так, в сторону леска ближнего бежит, семенит ножками, шустро так, и на бегу ремень расстёгивает.

— Понятно, — сам себе отмечает Иван, — обосрался тварина. Кормят-то вас, тушёнкой, да галетами французскими, не мудрено с жирного до ветру мчатся. Наш брат не так набалован, только разве что при дизентерии понос имеет. Место у вас, значит, там отхожее, этак и я по его примеру до леска смотаться смогу.

С часок, или поменьше на том посту постоял наш часовой, выждал, сколько сил хватило, и по примеру того засранца карабин под мышку, шустренько семеня ногами да на ходу ремень расстегивая. Приспичило, как и тому, значит. Бежит не слишком быстренько и слышит уже за спиной гогот и выкрики в его адрес.

— Хорошо, — сам себе говорит Иван, — поверили, значит. До окраинки леска добежал, ремень застегнул, карабин в две руки и давай что духу и сил было «когти рвать», только его и видели. Через час-полтора каким-то неведомым самому образом оказался Иван на поле того самого боя, с которого уползал, только с другой его стороны.

Прошел до пушки своей развороченной. Немцы к тому времени убитых своих уже вывезли. Переоделся в то, что уцелело — с товарищей своих убитых стащил, кого из расчета нашел, в окоп пристроил, документы, какие были, собрал, как мог, землей присыпал. Винтовку свою отыскал и даже ствол своей «голубки», сорокапятки, его поодаль разрывом зашвырнуло.

Голова гудит, бок саднит, а к своим топать с пустыми руками — после этаких приключений не с руки. Присел Иван у ствола затвор с чудом уцелевшим прицелом снимать. Вверенное имущество, хочешь-не хочешь — отчет держать, объяснять придется, что пушку врагу не оставил. А без затвора да прицела пушка — не пушка, так, железка, не более того.

Пока у ствола клин затвора выколачивал, со стороны оврага, с которого сюда перед боем заходили, наши показались. Как увидал своих, Ивана так трясти начало, так колотить. И слёзы, вопли, сопли, на нервах, голову в раз снесло. Только уже в своей санчасти с большим трудом успокоился Иван. До неё помогли добраться уже свои. И врач наш, и санитарки — такие родные, такие милые.

О приключениях своих Иван рассказать боялся. Боялся, что не так поймут, за сумасшедшего сочтут, а то и вовсе за предателя. Слова, которые он непрестанно повторял, все сочли за легкую контузию и стресс от боя им пережитого, а он, умилённо глядя на всех и каждого, всё твердил и твердил: — Милые вы мои, родненькие. Милые, родненькие.

Иван Иванович отхлебнул из чашки горячего чая, который только что поставила его жена, и всё с той же добродушной улыбкой подвел черту:

— Вот и рассказал. А ведь столько лет опасался, переживал за случай этот, чтоб по пьяному делу не ляпнуть. По тому времени: в плен попал – предатель, а что б сам пришел, или приполз к ним — и разговаривать особо не стали бы. Да и как действительно объяснить, что я там делал?

2010 год. Молодцову Иван Ивановичу шел 96-ой год.

АРГиС