Девочка

Посреди Новгородских топей живет душа Ангела.

Весна устала подкрадываться и теперь шагает открыто по лесам и полям — буйство. Да, именно буйство зелени, красок и цветов. Листья кажется растут на глазах, за несколько дней лес полностью меняет свои очертания и совсем не узнать тропку, по которой ты пробирался неделю назад. Красота — для весны это сильно узкое описание, буйство, фейерверк, вспышка чувств и эмоций весной. Мне очень жаль тех, кто не видит весну из офисов и кабинетов, почувствовать весну в городе невозможно, это суррогат чувств, усилитель вкуса типа Е. Хотя люди сами себя сделали заложниками карьеры, престижа, отказавшись жить и работать на земле…

Шлеп, чвак, шлеп по старой фронтовой дороге, калеи, набитые еще тридцатьчетверками, полуторками и зисами, а потом вдавленные глубже гусеницами тягачей поисковиков и охотников. Больше здесь мало кто бывал, потому что дотопать сюда можно только пешком или добраться на тяжелом тягаче.

Мы идем вдоль реки Кересть от Ольховских хуторов к узкоколейке, по местам, где последние дни жила, боролась и погибала Вторая ударная армия.

Чвак, шлеп, чвак… резиновые сапоги вминают в калею черную торфяную жижу. По военным меркам не очень тяжелый, килограмм на 20, рюкзак на пятом километре стал нагибать вперед и тянуть плечи… Избаловались, одряхлели, все машины, вездеходы, а сейчас вот так надо. Но мы знаем свою цель, надо! Рядом, в нескольких метрах слева, под заросшим берегом петляя черным пунктиром темной торфяной воды, среди зелени леса река Кересть. Красиво? Нееет, счастливо здесь и тихо… нет тут давно никого. Нет и до дрожи в сердце жаль, что так мало людей видит и еще меньше чувствует эту тихую, безмолвную красоту.

Чвак, шлеп, рядом с сапогами валенки, серые замызганные грязью, ободранные заскорузлые от грязи шинели, даже нет сил подоткнуть полы за ремень, приклады винтовок волочащиеся по грязи. Серые от усталости лица, заострившиеся от истощения черты лиц, безумно блестящие от голода глаза, шапки, пилотки, шинели. Тонкие, бледные пальцы сжимают брезентовые лямки тощих пустых «сидоров». Лопатки, противогазы, котелки давно брошены за ненадобностью.

Мы находили их валом на последних рубежах обороны.

Дрожащие черные губы жадно пьют черную торфяную воду из мятой солдатской фляги. Вода стекает по седой щетине небритого лица двадцатилетнего старца. Вода последний источник сил и жизни. Вода, а сейчас еще листва, которую можно толочь и есть, крапива, лебеда, превращающиеся в солдатский суп.

А еще сотни пар сваренных солдатских ботинок, резиновые подошвы от которых горой мужики нашли у разбитой полевой кухни, здесь в мертвом котле. Кора с деревьев, как большая удача, тухлое мясо оттаявшей, убитой еще осенью лошади. И обстрелы… артиллерийские, минометные, стригущие кусты почти в ровень с землей, очереди «машингеверов».

Чвак, шлеп… вниз, в чудом проложенную в гиблой болотине траншею, с головой вниз в трясину к спасению. Вой авиамоторов и визг сирен юнкерсов, и ааааа аххххх, до небес всплеск полутонной бомбы, выстрелившей в голубое небо черным грибом вонючей жижи и вниз, туда в воду, в грязь с головой, чтобы хоть пальцами дотянутся до твердой родной земли, схватить ее в горсть и попытаться прильнуть к ее родной груди. Ааааааа ааахххх и выбрасывет назад, туда, к грохоту, огню и вою… а потом опять — чвак, шлеп, чваг… валенки промокшие насквозь, весом пудовым на синих тонких ногах.

А рядом солдат, на ноги одеты противогазные маски, его нашли несколько лет назад на просеке. Мимо зеленые кроны деревьев и голые на два метра, с объеденной корой, стволы деревьев. Глаза безумные, черные от ужаса, тоски и боли, черные как дула пулеметов, как тьма черных воронок глаза раненых, им не уйти, они останутся здесь навсегда их добьет боль, голод и как избавление «гуманные» пули «освободителей» при зачистке котла. Их, прямо с обвалившихся нар, долго будут собирать поисковики первых Вахт памяти на госпитальной поляне.

Чвак, шлеп, чвак… винтовка тяжелей и тяжелей, морось с неба, вода внизу, целое царство воды, сверху холодная чистая прозрачная, снизу черная как бездна тьмы. Машины, полуторки, зисы, эмки выстроены в колонны, водители разливают остатки бензина, полбака на машину, таков приказ. Они так и будут стоять здесь десятилетия с разорванными гранатными подрывами картерами двигателей, после неудачной попытки прорыва. А водителей их будут находить с винтовками в руках, погибшими на последних рубежах армии. Тенями солдаты, мимо машин, полки, ставшие ротами, батальоны, ставшие взводами, с сержантами во главе.

Офицеров нет — выбило, их поднимали в воронках и траншеях, там впереди на рубежах, погибших в атаках прорывов и потом при сдерживании танковых атак. Серые тени, черные лица, черные глаза, винтовку бросить нельзя, бросить — не выйти, даже не попытаться разорвать кольцо, предать умирающий, такой же черный от голода город, к которому рвались, рвались из последних сил солдаты забытой, героической, преданной и оболганной Второй Ударной! Что вынесли они, разделив трагическую судьбу не сдавшегося, замершего в голодной судороге Ленинграда. Замершего, но не сдавшегося, своими ослабшими мышцами заводов и фабрик, только волей Ленинградцев, выпускающих из цехов танки, орудия, минометы, гранаты. Воля эта передалась сюда, где насмерть стояла геройская армия, солдаты болотного фронта.

Чвак, чвак… за серыми шинелями темный хвост. Драповые пальто, пуховые платки, юбки и такие же черные лица, бешеные глаза, женщины, старики и……. дети. Много исхудавших, маленьких старичков вперед, туда, за армией, в прорыв. Сзади «освободители» из полицейских дивизий и «миротворцы» из СС «Мертвая голова». Черная стена надвигается и вой. Вдруг на весь черно-серый строй — вой, нечеловеческий, дикий посреди черно-зеленого расстрелянного леса, вой.

Женщина, выйдя из толпы на руках несет тело, тело своей дочери. Лет пяти, в детских аккуратных ботиночках, как в пустом стакане, болтаются как спички худые ноги, ручки, истощенные до состояния ивовой веточки, тонко висят вдоль уже освободившегося от мучений тела. Вой, тишина, серые тени, голодный блеск сменяется огнем ярости в черных глазах как в домне, черно-красным огнем ненависть, злоба, жажда мщения. Ящик от снарядов, воющая мать, серые тени солдат с пылающими красным огнем глазами, щелчок бойков, патроны беречь — врагу. Вперед, в прорыв, мешки долой, под дерево, винтовки, патроны и гранаты, безумный вой в спину, как кнут между плеч. Ее нашли под молодой сосной, девочку лет пяти, на старой фронтовой дороге прорыва в снарядном ящике, в аккуратных детских ботиночках. Убитую снарядным осколком, разорвавшим хрупкое детское тело. Железо не выбирает возраст, пол, цвет кожи, разрез глаз.

Нашли Саша и Света Орловы, наверное самые чистые люди в Долине смерти. Ее перезахоронили другие чистые люди у старой узкоколейки, у нее есть достойный памятник — небольшая фигурка девочки в аккуратных детских ботиночках. Мы к ней шли и придем еще. Жаль что другие не приходят. А ночью костер, старый закопченный солдатский котелок с самым вкусным лесным чаем из Керести. После дневной гробовой тишины — соловьи, всю ночь, для тех кто здесь остался навсегда, для маленькой девочки, которая осталась одна здесь и как награда для тех, кто пришел к ней, помнит о ее жертве и ее муках. Тихий шелест темной воды, звезды, костер, соловьи….

А где-то буквально в двухстах километрах сверкает огнями огромный красивый город, который спасли солдаты «болотного фронта» и маленькая девочка.

Сергей Мачинский