Ярость и боль

Очередной утробно рычащий разрыв. Сухим черно-коричневым расширяющимся фонтаном брызнула вверх земля. С дымовой пороховой завесой смешалась облако земляной пыли, поднятой взрывной волной. По стенкам воронки с сухим шелестом горячими ручейками хлынул песок. Множество мелких темных песчинок оседало на истрепанных кирзовых сапогах с совершенно потерявшими цвет сбитыми носами и вконец стоптанными каблуками.

Лежащий на дне воронки человек с надсадно-тягучим сиплым стоном разлепил веки. На закопченном, заросшем жесткой грязной щетиной лице неожиданно ярко блеснули голубые глаза. Пересохшие потрескавшиеся губы раскрылись, обожженные едким махорочным дымом легкие с хрипом выпустили горячий воздух. И, словно удар тока, тело прошила резко накатившая волна боли, зародившаяся в распоротой осколками ноге. Изорванная выше колена, заскорузлая от черной крови штанина уже не могла прикрыть уродливую красную яму, где, сквозь излохмаченное мясо с остатками кожи, отсверкивали края раздробленной бедренной кости. Погасившая сознание боль его же и вернула. От нее хотелось сжаться в комок, скорчиться, вцепиться ногтями в бедро и вырвать кусок изуродованной ноги будто засевшую глубоко занозу… Но сил не было даже приподняться. Даже взвыть от этой боли, казалось, заполнившей все тело, все клетки мозга. Только перед глазами проносилась недавняя картина…

Он снова видел грязно-серо-зеленые мундиры, приближающиеся к линии плюющих огнем ячеек и полузасыпанных горячей землей ходов сообщений. Видел прижатые к животам черные автоматы с длинными прямыми рожками, лающие сухими злыми очередями, и короткие ухватистые карабины, коротко кашляющие одиночными выстрелами. Черные каски с узкими ремешками, перетянувшими наглые, потные, выбритые лица с неподвижно водянистыми глазами убийц. Палачей, привыкших убивать и шедших снова делать свою черную работу.

Протяжная команда, и он вместе с товарищами рванулся из окопа навстречу убийцам. Отрывистый щелчок винтовочного выстрела. Передергивать рукоятку затвора уже некогда. Совсем близко надвигается чужое лицо, ощеренный в крике рот с мелкими ровными зубами. Черный зрачок карабина с примкнутым штык-ножом. На узком, хищно вытянутом лезвии, темная свежая полоса. «Ты уже кого-то… А вот хрен тебе! Сдохни, сволота!», — мелькает в сознании. Граненый штык трехлинейки упруго входит в обтянутый мышастым мундиром бок. Кажется, слышен отвратительный хруст раздираемой ткани и распарываемого тела. Рядом слышен лающий крик на чужом языке. Тупой удар в плечо опрокидывает на землю. Сверху наваливается тяжелый, потный… Сощуренные, налитые злобной пустотой глаза. Раздернутый в оскале зубов рот, капельки пота, выступившие над верхней губой. Сиплое дыхание, хриплые выдохи, клокочущий в пересохшей глотке мат. «Не возьмешь, разэтак твою мать!» — слитное движение всем корпусом, руки отбрасывают вражескую тушу. Правая рука рвет из поясного чехла лопатку. «Н-на, гнида!», — заточенное лезвие бьет прямо над бровью, с хрустким чавкающим звуком вонзаясь в не загорелый потный лоб. Кровавые брызги и бессмысленно закатившиеся пустые холодные глаза врага…

И снова бой. Раскатистое рычание взрывов, вплетающиеся в него трескучие вереницы очередей, уловимые щелчки одиночных… И новая атака, бросок к вражеским позициям. Кажется, что обожженная взрывами земля сама жжет ноги сквозь подошвы кирзачей. Еще шаг. Еще. Еще. Возле самого горла клокочет, выплескивается невнятными хриплыми звуками черная матерщина. На четырехгранном потускневшем штыке засыхает черная кровь с прилипшими суконными нитками вражеского мундира. Новый разрыв – и в ногу повыше колена словно вонзается тонкая иголка. Вонзается и мгновенно разрастается сполохом не знаемой доселе боли. Ноги в стоптанных сапогах по инерции пробегают еще несколько шагов, к краю подвернувшейся воронки. Падение и черная обволакивающая тишина.

Шелест стекающего вниз песка как будто стал громче. А потом лежащий боец увидел край выгоревшей юбки, маленькие ноги в таких же стоптанных, потерявших первоначальный цвет, истрепанных кирзовых сапогах. Возле самого лица мелькнула маленькая рука, и в пересохшие искусанные губы ткнулось теплое алюминиевое горлышко фляги. Капельки тепловатой, пахнущей горьковатым дымом воды хлынули в приоткрытый рот, в сухое сипящее горло. А маленькие руки уже вытаскивали из квадратной брезентовой сумки индпакеты, жгут. Но первое же прикосновение к развороченному бедру вызвало новую ослепительно колющую волну. И снова навалилась оглушающая чернота.

Он уже не видел, как девчонка-санинструктор, перепачканная пылью и пороховой копотью, осторожно, упираясь в землю носками несуразно больших для нее сапог, вытягивала его из полузасыпанной песком воронки. Не слышал нового взрыва, снова вспоровшего сухую, горячую, как зола, землю. Обоих, посеченных осколками, отбросило вниз, на дно…

…В этой воронке их нашли через 76 лет. Нашли, когда приваренный на конце стального щупа наконечник угодил в край пробитой каски. А потом, срезая, счищая лопатами закаменевшую глину, на поверхность извлекли раздробленные кости, остатки индпакетов, ремней и сапог, ржавые медицинские инструменты.

Их имен мы не узнаем уже никогда. И от этой мысли становится очень горько. Как не узнаем имена и множества других, которые еще лежат в таких же воронках, ямах, ячейках. Но ведь, несмотря на это, они не безымянные! Они Победители. И они ждут. Ждут, когда мы вернем их с войны…

Александр Гулин