Точка-тире

Я не был дома восемнадцать дней. Это долго. Я лежу на своём диване, пытаюсь уснуть, но сон не идёт. Так бывает, когда сильно устаёшь. Надо мной не полог палатки, сквозь который просвечивает утреннее небо и размытые тени деревьев. Надо мной потолок родного дома. Я слышу тихое тёплое домашнее дыхание – это печь. Мама натопила её пожарче, думала, что в лесу я всё простужался и мёрз. Я знаю, что дня три я буду привыкать к дому. К старому давно заведённому распорядку. Буду вспоминать, где лежит та или иная вещь. В лесу всё под рукой. Многого там не надо.

Мы окружаем себя вещами, прирастаем к ним, а они прирастают к нам, но в лесу ты в них не нуждаешься, более того, ты о них забываешь напрочь, довольно того, что у тебя есть острый нож, топор, раскопная скоба и щуп. Довольно того, чтобы палатка и тент держали дождь, а в спальнике было тепло. А из благ цивилизации: самонадувающийся коврик, телефон, навигатор и «минник».

Вчера позвонил командир, сказал: я не могу привыкнуть, лес не отпускает. Я кивнул: это точно – я до сих пор внутренним зрением вижу вскрытые окопы, мотки колючей проволоки и воронки с неподвижной чёрной водой. Я хочу вернуться. Мы все хотим вернуться, мы всё время об этом говорим…

18 дней назад лес встретил нас мелким дождём, который тут же исчез, будто смилостивился, дал нам время расставить палатки. Я расставил свою, вытащил спальник, термуху, коврик, отвернул у него клапан – коврик с шипением надулся и расправился. Потом мы пили чай, дышали горьким сырым дымом. В лесу всё было сырое – дожди до нас лили несколько дней, не прекращаясь. Ночь подступала ближе, и неровное пламя костра по очереди выхватывало из темноты наши лица. Над высокими берёзами стояли яркие, почти зимние звёзды. Звенели птицы, слышно было, как они перепархивают среди ветвей, возятся, вскрикивают, сбегают ниже и разглядывают нас. И всюду, справа и слева, из сумерек проступали палатки, подсвеченные изнутри фонариками или огнём костров. Всюду говорили люди, смеялись, скользили тени. Урчал генератор. Сырая земля притягивала дым костров. Вода чмокала под ногами и отражала огни.

Из темноты вышел Мурат в своей вечной, выгоревшей до белизны пилотке. Мы обнялись.

— Тоже приехал? — и, не дождавшись ответа, стал жаловаться на здоровье, потирая кулаком больную спину. Ремни, перетягивающие гимнастёрку, тихонько поскрипывали. Он грустно топтался, вздыхал. Его тёмные глаза были наполнены печалью и тихой восточной скорбью. А мне было радостно, хотелось к костру, к смеху, к говору. Хотелось смеяться, хотелось глотнуть водки из фляжки – я видел: она уже пошла по кругу.

— Будешь водку? – спросил я Мурата.

— Нет, нет, спасибо, я не буду, я лучше пойду, вставать завтра рано, я вот лягу в палатку и буду думать, книжку новую хочу написать. Успеть бы только, времени-то всё меньше остаётся, а ведь многое ещё надо написать. Имя героя придумать, такое хорошее, крепкое, вот как Жилин. Да только его уж Толстой придумал…Пойду я. Нехорошо это, приехать и сразу водка…

Шаркая ногами по сырой траве, он побрёл от меня.

— Ты ещё не ушёл? – спросил он вдруг из темноты.

— Нет.

— У меня коньяк есть хороший, дербентский. Ты такого никогда не пивал! Давай посидим, как в прошлый раз у речки, выпьем.

— Хорошо, Мурат. Выпьем.

— Тогда завтра заходи!

Водки было мало, на три глотка. Однако, досталось и мне да ещё Валере из Коряжмы.

— Много вас приехало?

— Нас одиннадцать, — отвечает командир, — четверо взрослых и семь детей взяли. Из них трое новеньких…

— Ну что, хорошо… Куда пойдёте? – интересуется Валера.

— За Гайталово. Там в прошлом году зацеп был. Надо проверить.

— А мы дальше пойдём, за линию. Мы тут генератор привезли, теперь со светом. Я ж тебе говорил: привези провод, тоже со светом будешь! Ребятам скажи, телефоны зарядить – всегда к нам, пожалуйста! Баню подвезём походную, если что, можете у нас помыться. Не жалко… Только воду сами греть будете.

Подъём назначали в 7. Я задрёмываю в своей палатке. Тепло в спальнике. Слышу сквозь дрёму, как шуршит дождь, как тихо играют на гитаре – это Тамбов. Как смеются – это Коряжма. А за рекой – Челябинск. А за родником – Северодвинск. За мостом – Петербург. А далеко-далеко, за Гайталово, — Казахстан… Новичок Серёжа уже похрапывает. Он мечтает купить в Питере пилотку, как у меня, настоящую, со звёздочкой.

Место зацепа мы не сразу нашли. Запутались в воронках и сырых ложбинах.

— А как не заблудиться? – спрашивает меня новичок Паша. Он с любопытством и недоверием оглядывает лес. Пашу мы называем Вергилием. Однажды он похвастался, что прочитал «Божественную комедию».

— Всю? – не поверили мы.

— Я до шестого круга дошёл.

Мы засмеялись. И прозвище Вергилий вдруг само без объяснения приклеилось к нему.

— Не заблудишься, — отвечаю я. – Я буду работать с «минником» и без наушников. Будешь моего пиканья держаться. Вот и всё.

Небо сегодня низкое, серое, солнце не видно, не сориентироваться сразу. Оглянешься: всё вокруг одинаковое. Чахлые ели, искривленные тонкие берёзы, рябина, ольха. Под ногами вода, тут же заливает твои следы. И по всему лесу воронки, большие, малые и просто огромные, от авиабомб. Идёшь и слушаешь, как хрипло свистят по катушкой «минника» осколки, как ясным колокольчиком отзываются гильзы. «Твои» тоже идут неподалёку, прокалывают щупом землю, прислушиваются. То один, то другой наклонится, вспорет скобой дернину – пусто! И бьёт о сапёрную лопатку скобу, сбивает вязкую глину.

И так часа 2, ни одного зацепа. Прибегают разведчики. Лица раскраснелись от бега, глаза светятся возбуждением и радостью.

— Наш косяк, командир! Не с того края зашли, а место-то рядом!

Место прошлогоднего зацепа – окоп. В трёх местах его накрыло прямым попаданием мин. Вот и получилось, как в азбуке Морзе: точка – тире, точка – тире, точка. Точка – это воронка. Вдоль бруствера – берёзы. Это хороший признак: берёзы всегда над солдатом растут, над головой.

Даня показывает:

— Вот тут косточка, нога!

— Точно, это нога, — говорит командир. – Как она лежала?

— Вот так и лежала!

— Ну, что сказать, герой! – распрямившись, говорит командир. Улыбается, сдвигая пилотку на затылок. Серая щетина серебром светится на солнце. – Молодец, Даня.

Даня смущённо и победно улыбается. Ему 16 лет. У него третья экспедиция.

— Всё, мужики, за работу! Серёжа, ты, пожалуйста, костёр подготовь, чаю попьём.

Мы привычно распределяемся. Смеёмся. В первый же день – удача. Молодец Даня! В 11.00 уже нашли бойца. Пусть это будет боец, а не добор. Вот и солнце выглянуло, как по заказу.

Что ты чувствуешь, когда находишь бойца, спрашивал я многих. Радость, удовлетворение, отвечают многие, чего же ещё? У меня – то же самое. Радость. Я не боюсь этого слова. Но это чувство потом сменяется другим, тем, что перехватывает болью сердце, заставляет стискивать зубы. Под твоей скобой обнажаются кости солдата, вот хвостовик мины, убившей его, вот россыпь рыжих осколков – они прошли сквозь его тело и кости. О чём он думал перед налётом? Кем он был? Мальчишкой лет 18-ти? Стрелком Ворошиловским? Вот значок его поблёскивает красной эмалью, как кровью, из спёкшейся глины. О чём думают при этом наши мальчишки? А ведь он был не на много старше их, на сколько? На три-четыре года? А может быть, они ещё настолько молоды и беспечны, что им жизнь представляется вот такой, сильной, яркой, бесконечной, здоровой, и они не понимают, что такое смерть? Как в игре, у них ни одна жизнь в запасе.

Не понимают? Тогда отчего же Саша сосредоточенно вертит в руках осколок. Он поднимает на меня удивлённые глаза и спрашивает:

— Его вот этим убило, да?

— Этим.

— Какой он большой! И тяжёлый. На нож похож, — и протягивает мне выгнутый серповидный осколок.

Наш автоматчик лежит на гребне воронки, раскинув руки. Его присыпало жёлтой болотной глиной, а сверху оплёло корнями и чёрной листвой. Нет, он не мальчишка. Из воронки под ним мы поднимаем его личные вещи, ощупью выуживаем из разведённой глины. Вот зеркальце, помазок, бронзовый бритвенный станок, щётка сапожная… Ботинки 45 размера. Вот он какой был, сильный, крепкий, основательный, порядок любил, чистоту. Быть может, брился перед боем, оттопыривал языком щёку, улыбался себе в маленькое зеркальце. А потом оправил гимнастёрку, передёрнул затвор и стал ждать, что там фрицы задумали? Не было над ним ничего, кроме неба, не было даже этих берёз да рябинок. Равнина была, перепаханная страшно и вдоль и поперёк взрывами, прострелянная насквозь, изрытая. Фотографии видели? То-то. Окопчик у него меленький был, в полный профиль не выкопаешь – вода пёрла. Вот как у нас: чуть копнёшь, и ямка водой наполняется. Ребята отчерпывают воду вёдрами, а потом лезут по локоть в жижу. У Жени, Жехи, руки самые длинные. Он опережает:

— Не лезь, Саша, я сам!

— А у меня что, руки не длинные?

— Да покороче моих.

— Как бы не так! – обижается Саша.

Сань, — просит командир, — а ты вон тот бугорочек проверь!

Саша радуется новому заданию, берёт свой щуп и идёт к бугорку. Вода холодным солнцем весело брызжет из-под его сапог.

— Я сейчас, Жеха, пойду и бойца найду!

— Иди-иди и не приходи без бойца.

Женя пыхтит, горбит жилистую спину, потом выпрямляется. Глина тяжёлыми шлепками каплет с его красных от холода рук.

— Василий Петрович! Проверьте минником, там что-то тяжёлое.

Минник хрипло свистнул и забил, как в колокол, показывая чёрный металл с переливом в цветное. Через минуту Женька вытаскивает разбитый взрывом, будто расщеплённый автомат ППШ. Искривленный ствол плотно забит глиной. От дерева почти ничего не осталось, но жив ремень, закаменел в воде, на пряжке ржавой лягается. Автомат, настоящий автомат! Пусть разбит, раздолбан, согнут. В казённике блестит позеленевший патрон.

Командир берёт автомат и полощет в чистой воде соседней воронки. В последний раз его держал в руках наш солдат, больше никто, а теперь мы. Он ещё помнит, должен помнить, хоть и прошло 74 года, тепло рук своего хозяина, должен помнить его дыхание, голос его… Должен. Он тяжело и грузно ложится в мою ладонь, упирается разбитым прикладом в грудь, и я чувствую, будто кто-то незримый стоит рядом и смотрит снисходительно на нас. А мальчишки рады, давай фотографироваться с автоматом. Счастливые, лица глиной перемазаны. А высоко над нами светит солнце. Берёзы в робкой зелёной дымке. Берестяным от костра тянет, и Серёжа бежит к нам, спотыкаясь: «И я хочу!» И Сашка скачет:

— Я солдата нашёл!

К вещам личным добавился ещё котелок, смятый в гармошку, с буквами выцарапанными «И.А.» И всё. Всё. Неизвестный солдат. Безвестный солдат. Кто же ты был? Иван? Илья? А может, Иванов, Ильин? Мы никогда не узнаем, и не узнает никто… Мы переломили все патроны, высыпали порох. Так бывает, что медальоном служит обыкновенный патрон, в нём прячется записка. Но нет ничего…

Как удачен день 26 апреля. Даня нашёл бойца. Саша нашёл бойца. Серёжа нашёл бойца. И у меня – добор. Все они рядышком лежали, в одном окопе меленьком. Точка – тире, точка – тире. Точка. Мы пьём чай, по два пакетика в кружку, жуём сало. Песок похрустывает на зубах. Смотрим в синее небо, на рябь в воронках смотрим. У берёзы – помазок, станочек бритвенный. Хлорницы светятся и ампулы с тонким носиком. Фляжка стеклянная – со вторым бойцом нашли – посвистывает на ветру. И рядом с нами три пакета поэтиленовых, в них наши солдатики. Ждут, когда вынесут с поля боя…

Командир говорит:

— Хорошо начали, теперь того держитесь, чтоб каждый день так… Завтра здесь и продолжим! – и улыбается, вертит в руках стеклянную фляжку: попробуй найди целую! А тут нашли, щупом накололи…

Мы едим рыжую кильку, банка на два человека, улыбаемся довольно, поглядывая друг на друга. Серёжа курит, щуря глаз от дыма, и жалуется в который раз:

— Надо бросать! Надоело курить…

— Дай одну затяжку, раз надоело, — прошу я.

— Ещё чего? Втянешься!

— Нет, — говорю я. – Я только одну. Втягиваю в себя горько-кислый дым, огонь жжёт пальцы. Голова кружится. Ветер идёт по берёзам, и они тоже кружатся, кружатся. Журавли вереницей тянутся по небу.

В лагерь вернулись — дождь хлынул, зашумел в берёзах, забарабанил, зашлёпал по старому тенту. Под этот дождь я засыпаю. Тихо в лагере. Кажется, только есть на свете я и дождь.

Владислав Попов