Лес

В лесной тишине, под кронами тех же, только молодых елей, редкая цепочка солдат копает себе укрытия.  Солнце, выскакивая из-за почти сплошных облаков, лучами-стрелами пронзает уже морозный, осенний воздух.  
Спины, под вылинявшими на солнце гимнастерками, парят от пота.  Мозолистые  руки по-крестьянски обстоятельно обхлопывают землю, укрепляя небольшой бруствер. Рядом аккуратно завернутая в шинель винтовка и нехитрые солдатские пожитки.  
Мимо по лесной дороге, преодолев в брод речушку, бредут отступающие войска.  Подводы, запряженные умотанными, как и люди, лошадками. В подводах раненые, замотанные в черные от крови и грязи бинты.  Полуторки с размочаленными в щепки пулеметными очередями мессеров бортами, и в них на ящиках и шинелях раненые.  Медсестры -  девчонки с седыми от боли, чужой, их, мужиков,  солдат боли, глазами.  
Тяжелые трактора с орудиями на прицепах.  Исклеванные, покореженные пулями и осколками щиты.  Облупившаяся от стрельбы,  почерневшая краска расстрелянных стволов.  Кемарят в обнимку с карабинами измученные расчеты.  И пехота понуро,  серым своим пехотным строем, мимо.  Прячет глаза под козырьками касок,  стыдливо опускает взгляды, согнувшись на ходу над огоньком самокрутки,  вперед.  

Лишь бы не столкнуться взглядом с ними, получившими команду остаться на этом рубеже.  Последнюю в своей жизни команду,  последний приказ.  Они понимают и ни винят своих, спешащих уйти дальше на восток, товарищей.  У каждого свой рубеж.  

Они до своего дошли.  Изредка распрямляя спину,  утирая ладонями пот со лба,  они смотрят на серое в солнечных колодцах небо и туда, на запад.  Там недавно стихла канонада, значит те, предыдущие остались на своем рубеже.   Надо торопиться,  эта небольшая ячейка  станет для них и полем боя и последним пристанищем.  Потом, разложив на маленькой земляной полочке патроны и гранаты, вытерев от песка затвор винтовки,  они будут сидеть на дне ячеек курить в прожженый рукав шинели и опять смотреть на небо,  думая о жизни,  доме и Душе.  
А дальше, по-мужицки размеренно целясь из винтовки,  выбивать из седел мотоциклов солдат в угловатых касках и жабьего цвета форме.   Потом выбивать их из густой цепи бегущей за такими же угловатыми, как каски, танками.  А потом, прорвавшиеся к замолчавшей опушке леса,  танки будут хоронить их тела,  в бессильной ненависти раскатывая их ячейки гусеницами.

  Их так и найдут позже в своих ячейках — в ряд,  как на деревенском погосте.  Неизвестных героев сорок первого, не сошедших со своих рубежей,  жизнями своими осознанно пожертвованными, спасших страну, давших ей время оправиться,  собраться после подлого удара.
 А враг, что пришел, упрется в следующий рубеж,  оставив на том берегу речушки ряд могил с березовыми крестами и такими узнаваемыми угловатыми касками на этих крестах.

  Время уронит кресты,  каски врастут в землю,  а холмы заровняет лес и в памяти людской останется только ненависть. Без имен… только очертанием в угловатой каске. 
 А окопы их видны: зигзагами змей в несколько рядов прошли они дальше по краю высоты и уперлись в антрацитово-черную жижу болота,  с кочками, горящими изумрудом мха.  

Не прошли они дальше.  Не напрасна была жертва.  Зарылись,  влезли в землю,  распоров лес нитями траншей и ходов сообщения.  Прорядив вековые сосны на блиндажи и ДЗОты, а белые тела берез — на дрова для печей и полевых кухонь.  Опутавшись, как пауки в своих гнездах, колючей проволокой и спиралями Бруно.  

До сих пор рвет народ сапоги об эту ржавую паутину.  А тогда рвались шинели,  ватники да тела солдат 42-43- его.  Тех, кто каждый день,  как тени, сначала с русским «УРААААААААААА»,  потом молча, из болотной трясины шел выкорчевывать вражью паутину из нашего Леса.  Шел и оставался в черных окнах безымянными  призраками навсегда,  так и находят их «фантомами».  Ремень с подсумками на все дырочки застегнутый,  лимонка в истлевшем кармане,  ботинки с ложкой за черными лентами обмоток,  каска, осколком в лоб пробитая,  выгнутая в дугу винтовочка со штыком примкнутым и черная жижа с мелкими, как песок крупинками костей, и хоронить то нечего.  Только посидеть на кочке болотной,  под хилой березкой,  которую Лес солдатику посадил, да покурив с ним о нем помолиться,  да добрым словом помянуть за подвиг его Великий.  И извиниться за память нашу короткую, за то, что пришли поздно.  А потом по кочкам, как цапля, дальше к краю болота, откуда вставали на смерть солдатики наши.  

Там, у подножья другой высоты, в русле ручья до сих пор плачет по своему Герою, истекая расплавленным алюминием, Советский самолет.  Это он, прочертя в небе войны над лесом дымную черту, огненной кометой вонзился в орудийные дворики вражеской гаубичной батареи, безнаказанно пятнавшей черными вонючими кляксами воронок Лес. 
 И плакала над ним старая сосна янтарной смолой из посеченного ствола, и сейчас плачет.  И видела она как, словно причудливые черные не умеющие летать птицы,  с развевающимися как крылья полами шинели, разбегались вражеские солдаты.  Как не успевшие сбежать метались яркими бензиновыми факелами.  А те кто выжил потом  в бессильной ярости корежили обломки одного живого существа — человека и самолета,  слившихся воедино в пламени.  Корежили,  рвали и тащили, как серые крысы по своим норам и блиндажам — устилали полы после смерти, мстили унижением за пережитые страх и боль.  Но страх поселился в их душах навсегда и  его уже было не вытравить.  
Каждый раз, встающая на том краю болота, цепь все дальше и дальше загоняла этот страх в их души.   
Однажды они не выдержали и побежали.  Бросили все свои окопы и траншеи,  побежали.  Вслед им, подминая под себя молодую лесную поросль, ползли танки с красными звездами на бортах.  Лес не обижался на них  за сломанные молодые березки.  Он радовался,  что к нему придет тишина.  Один из стальных исполинов, вырвавшись вперед,  с диким скрежетом подмяв под себя противотанковую пушку,  раздавив ее как черную гадюку, выскочил на другой берег реки,  дернулся назад как солдат получивший пулю в грудь,  качнул орудием и медленно скатился назад в заболоченную пойму задымил,  а потом лопнул огненным шаром.  Как огромная каска с головы убитого с шипением остывая сползла в воду черная от солярочной копоти танковая башня.   Еще одну братскую могилу принял в себя Лес.  А потом наступила тишина на долгие годы.  

Лес убрался.  Засадил цветами безвестные могилы героев,  укрыл их хвоей и опавшими листьями.  Травой и дождевой водой округлил рваные края воронок и траншей.  Прикрыл и почти превратил в пыль железо войны.  Искалеченные войной деревья-ветераны ушли,  рухнув старыми исковерканными стволами на землю и их скрыла молодая поросль.  Лишь немногие,  как старая сосна остались стоять храня в себе и следы и память о тех годах.  

Люди лишь изредка наведываются сюда и ищут,  ищут,  ищут следы тех его защитников.  Иногда он подсказывает  где искать.  То молодым ростком поднимет солдатскую каску,  то уронит старое дерево корнями которого когда-то укрыл павшего. То весенним ручейком вымоет из бруствера намертво вцепившиеся в землю пальцы. То рассыплет по солдатской кочке побольше алой брусники,  глядишь,  заметит человек черенок саперной лопатки.  

А вечером,  когда стемнеет он не тревожит людей у костра, и они сидят вместе: живые в грязном камуфляже и павшие в шинелях и ватниках.  Сидят,  тихо смотрят на костер и молча говорят о своем.  Лес он живой,  он понимает, что для них это важно.  Это самый важный для них разговор,  для тех, кто не забыл и для тех, кого не забыли.  
Он тихо укрывает их теплым, в любое время года, туманом и думает: «Жаль не все живые слышат их молчаливый,  самый главный в жизни разговор...»