Доброволец

Осенний лес тих. Он засыпает после летнего буйства. Он почти готов к долгой сонной зиме. Ватаги птиц вывели потомство и улетели на юг. Бабочки и стрекозы исчезли, отгуляв свой короткий трепетный век. Только трудяги-муравьи снуют между опавшими листьями — спешат дотащить последние припасы и закупоривают свои дома к длинной зиме.

Лес засыпает, и мягкий разноцветный ковер опавших листьев скрадывает, глушит редкие теперь звуки. И холодное солнце теперь — просто дневное светило. Оно не способно согреть бредущих по лесу странных людей. Их серые лица покрыты черными, въевшимися в кожу точками — порохом. Серая щетина на щеках, хриплое прерывистое дыхание — от клокочущих простудой лёгких. Стальной блеск одинаково серых глаз. Грязные, с рыжими прожженными дырами, шинели. Черные, засаленные воротники гимнастерок. Ремни с полупустыми подсумками – отвисшие, сбившиеся на животы, застегнутые на пробитые в коже свежие дырки. Наверное, по этим ремням, как по годовым кольцам на деревьях, можно отмечать страшный путь солдатской судьбы – отступления.

Не таясь, хрустя сломанными ветками, люди несут через засыпающий лес свою драгоценную ношу — зеленый кокон плащ-палатки. Кокон этот, изляпанный, облепленный прелыми листьями, пристроен к сломанным стволам молодых березок. Оттуда, из глубины черного провала, как из пещеры, из амбразуры грязных в черной крови бинтов – взгляд стальных глаз. В нем не отражается голубое небо и блеклое солнце. В нем — черная боль и ненависть. В нем, как в зеркале — последний бой дивизии народного ополчения.

Алексей Прокофьевич Панченко… Старый, по меркам войны, солдат. Сорокалетний. Он помнил, как девятнадцатилетним пацаном добровольцем ушел на фронт своей первой войны, Гражданской. Ушел потому, что не мог тихо сидеть в своем доме на окраине любимого города, Москвы. Ушел воевать за счастье народа. Своего народа. Закончил войну и вернулся — чтобы строить и поднимать то, что война разрушила. Его город зацвел, и о городе заговорил весь мир.

Любимый город брал свое начало с тихого маленького дома на окраине. Любимый человек в этом доме – жена. Свое спокойное счастье он черпал из взгляда ее всё понимающих бездонных глаз. За это тихое счастье он и воевал тогда, в Гражданскую. И, сидя на залитой летним светом веранде у сверкающего, в медалях, самовара, купаясь в любимых тихих глазах, в которых отражалось солнце, он понимал, как был счастлив.

Потом по брусчатке Москвы снова зачастили дробью, ударили слаженным тактом ботинки и сапоги. Он смотрел на уходящие шеренги и понимал, что и ему пора. Разномастными были эти шеренги — в черных ватниках, в пижонистых профессорских пальто, в старых кавалерийских шинелях. В кепках, в пилотках, в будёновках. Он смотрел на лица уходящих – веселые и серьезные, глубокие или немного бесшабашные – и понимал: ему тоже пора.

Жена тихо и немного покорно вздохнула, посмотрела ему в глаза и собрала нехитрый солдатский скарб. Быстро собрала — как будто «сидор» все эти годы ждал за дверью: «Доброволец… Разве удержишь его? Где там...».

Сейчас, в лесу, проваливаясь в морок боли, скрепя зубами так, что, казалось, еще немного, и они скрошатся в пыль он вспоминал. Вспоминал, как у маленькой Вязьмы остался цвет Москвы. Как в стрелковых ячейках, близоруко щурясь слезящимися от напряжения глазами в прицелы винтовок, длинными музыкальными пальцами дергая стальные их затворы, лупили по серым чужим цепям мальчики, скрипачи и пианисты. И как навсегда исчезали они в кустах минометных разрывов, хоронивших в черной земле вместе с их телами ненаписанные великие произведения. Как под блестящими гусеницами черных танков оставались никогда уже не изобретенные мощные красивые машины и лекарства от страшных болезней. Вот в огненном смерче навсегда оборвалась великая поэма. Это ее автор, близорукий очкарик, студент-филолог, со связкой гранат бросился под те самые блестящие гусеницы. Дав ему, добровольцу Алексею Панченко, миг, чтобы сменить позицию и длинным росчерком пулеметной очереди проредить строй в грязно-зеленых куртках с закатанными рукавами.

…А потом вспышка и темнота. И теперь — качающиеся в такт шагающим голые ветви берез над головой. Это последние из их взвода несут его на себе. К дому несут, к Москве. К жизни и свету. Только сможет ли он жить теперь так же спокойно, как до войны?

Они вышли. Вышли и вынесли его. Были долгие операции и месяцы госпиталей. Было ликование и горькие слезы радости, когда в палату вбежала молоденькая девчонка-санитарка и включила «тарелку» репродуктора. Из динамика, чеканя слова – так же, как летом по брусчатке мостовой солдатские ботинки печатали шаг, понеслось: «Поражение немецко-фашистских войск под Москвой. Срыв вражеского блицкрига.». Он плакал, понимая, что всё было не напрасно. А слёзы его были горькие из-за несбывшихся надежд – тех, кто навсегда остался под Вязьмой.

Потом опять была война. И была первая, главная солдатская медаль — «За отвагу». Медаль была для него общая — на всех, оставшихся под Москвой. Были бои и трупы врагов. Были сожжённые русские и украинские деревни. Он первым поднимался в атаку, чтобы своими руками дотянуться до тех, кто там, под Москвой, растаптывал своими кованными сапогами ненаписанные книги и картины. Был главный солдатский орден — Славы.

А потом был последний его бой — в Закарпатье. Бой где он снова первым поднялся в атаку. И, вместе с десятками своих товарищей, остался на склоне неизвестной «высотки». Последнее, что он увидел, были ее губы и ее глаза. А оттуда, из глубокой тишины неба, ему протянул руку и робко улыбнулся, глядя своими чистыми, огромными в очках глазами, студент-филолог, оставшийся под Вязьмой. Улыбнулся и сказал: «Пора!». Чтоб дочитать ему свою поэму?

За этот бой была еще одна медаль, и тоже «За отвагу». Но она так затерялась, вместе с тысячами других неврученных наград, в сейфах больших кабинетов. Да и не нужна она ему больше, медаль...

Долгий путь домой – по родной стране, вдруг оказавшейся разрезанной непонятными ему границами. Он вернулся туда, откуда уходил. Но дома с яблонями уже не было. И ее тоже больше не было. На месте их дома вырос красивый большой музей, с вечным огнем и памятниками. Памятниками им — оставшимся на фронте и вернувшимся.

Гроб с его останками внесли на руках в красивый зал мужественные солдаты из роты почетного караула. И люди в зале склонили головы над его прахом. Он смотрел на них сверху — высокий стройный мужчина в выбеленной дождями и ветром гимнастерке с двумя медалями «За Отвагу» и орденом «Славы» на груди. Он обнимал за плечи немолодую, но еще очень красивую женщину, склонившую ему на плечо голову. А рядом с ними, смущенно улыбаясь, стоял молодой паренек в смешных круглых очках и в белой рубашке. И тихо читал им свои стихи.

Сергей Мачинский