В военкомате толпа, смурные, озадаченные лица, только балагур украинец Кожедуб со своим батей весело переговаривались. Батя, Кожедуб Петр Васильевич, родом из под Тернополя, помнит немцев еще по империалистической, старик неубиваемый. хозяственный, сын- душа всего фрезеровочного цеха, здоровый детина под два метра, кучерявый без двух передних зубов, не срослось у нас с ним как-то, то я ему замечание сделаю, то он на мою Ленку глаз положит, так вот и недолюбливали друг друга. Наши Васька Калинин, Лешка Сипрев все обеспокоенные, задумчивые, глаза нервно крутятся, взгляд пронзительный засасывающий. “Ух мы немца погоним до Берлина с полпинка!” звучало то тут то там, нарочно громко, чтоб побороть страх, смятение. Всех нас готовили к войне, но я никогда не забуду тот день в военкомате, все были морально уничтожены.
Тишина, что передергивало от шелеста бумажек и эти лица….эти лица, испуг сменялся на них торжественной скорбью.
Эшелон шел без остановок, до самого Омска. По всей магистрали на каждом полустанке запасные пути были забиты, на сортировочных станциях кромешный ад, как будто попал в сердце муравейника. Эта сумятица и неразбериха, эти эшелоны лихорадочно вывозящие пол России на восток, лучше всяких сводок рассказывали нам о фронте. В том пути сердце щемила жуткая тоска. Ах как я вглядывался в те июльские закаты, в ту водную гладь Оби! Весь вагон собирался у какого-то частушечника и рабочего, толи с Иркутска, толи с Читы. Его, кажется, звали Колей, щупловатый, такой, низенький, лицо сморщенное, прям как туберкулезник, он баил про своего дядьку вернувшегося с Хасана. Когда мы подъезжали к Казани моя тоска сменилась удивительным чувством единства, мы еще не сдружились, мы не были боевым братством про которое нам потом долго долбил политрук Кирсанкин, но именно тогда я почувствовал что за все мои двадцать два года я так и не познал настоящей родины, настоящей России. И вот она родина.
Где-то два месяца нас держали под Казанью, бытовые дрязги прогнали кое- как тоску и вот снова погрузка в эшелон…
Увидев Горький я сразу понял, что везут нас под Москву, проснулся уже подъезжая к Москве. Я был в ней летом 38 го, сколько радости и счастья я увез тогда тем летом, какой неповторимой, притягательной и цветущей была та Москва. Арбат, Садовое кольцо, ул. Горького, Трубная, Сухаревка… Сейчас она была в осаде… Все лица напряжены, сосредоточены, глаза бездонны как и переживаемое потрясение.
Наконец, ударили морозы и настроение переменилось, стало бодрее. Мы услышали про Панфиловцев, наши „соседи” по расквартированию прошли по Красной Площади. Миша Заикин, раньше унылый, всех воодушевлял. Тот мрак ноябрьских ночей вернул мне силы я почувствовал все величие и бездонность России, в которую зарываются фашисты. Эта стихия сметет их. Пусть даже я до этого недоживу….
Дни монотонного наступления и мы вышли на простор у маленького города Ржева. Небольшой древний городишко величаво и в тоже время незаметно возвышался над мелкой Волгой. Ах какие там леса…
Под Ржевом я почувствовал необыкновенное, мистическое притяжение к этой земле.
В конце февраля мы встретили мощное сопротивление. Мое отделение пошло в атаку на пулеметную точку врага, фашист прижал нас огнем к земле и до самой темноты мы не могли отойти. Обратно вернулось только трое. Сняв на утро валенок, чтобы сдернуть вшей я обнаружил что нога до колена черная, старшина отправил в медсанбат. В медсанбате впервые полушепотом заговорили о том что мы окружены, это витало в воздухе последнюю неделю. Мы были как на острове… Паек ухудшался, пошли кони, древесная кора. Ногу спасти не удалось, и самое поразительное я не расстроился, не в пал уныние. Я не вспомнил про невесту и не подумал как к ней вернусь. Я был заворожен всем что вокруг меня происходило.
Наступление выдохлось, мы пошли на прорыв. Голодные, оборванные, немногие из нас прорвались … Я ковылял по поляне, и заметил вдали трех деревенских баб – они копали яму в промерзшем грунте. Спокойно, смиренно, величаво отваливали лопату за лопатой. Тут из за березы выскочил молоденький фриц, низенький беспорядочно и громко что-то выкрикивая и маша карабином, он как черт из преисподней явился и нарушил ту благодать. Он подозвал меня к себе, резким ударом своего кованого сапога подсек мне здоровую ногу, я повалился на колени лицом к яме, в глазах помутнело от боли, потом взрыв….
Звонкое металлическое эхо перемешивалось с беспорядочным потоком мысли, я проваливался в бездну, и снова подхватывался неведомым ветром, парил и мучался вопросами, кусками мыслей “Неужели….’, потом снова проваливался. Меня, точнее то нечто, которое я называю собой, окружало эхо еле различимых голосов. Я был неспокоен.
Внезапно эхо исчезло, я почувствовал, что никуда не проваливаюсь а вишу на месте, я услышал пение птиц. Я плавно поднимался наверх, на землю, на поверхность. Я уже смотрел сверху на эту вновь раскопанную яму, на эти сосредоточенные и как будто знакомые лица. Вон та девчонка- вылетая моя Ленка, тот парень похож на Костю Сбигнева … Так значит я погиб, а мы победили…я так и знал … А какже моя престарелая матушка(меня воспитывала бабушка и я всегда ее называл матерью)? Пережила ли она сына?
У ямы показались красные стенки. Ребята стали уходить. Эй паренек! Куда же ты! Вот он я! Ты недокопал, вон уже мои ребрышки у тебя! Копни еще на штычок, родненький!
Эх….Теперь я часть этой милой, солнечной тверской земли, я питаю ее, я парю над ней словно сокол. Вон те три березки как будто шепчут мне что-то. Наверное это мои дети. Вот тот покрепче это мальчик, я назову его Виталиком в честь Виталика Кораблева, те две постройней девочки-двойняшки Маша и Катя…
Ребятки, я жду вас! Придите за мной! Докопайте меня!
Владимир Демчук