Жаворонки

Все, наверное, помнят мгновения, когда приходит утро. На востоке вдруг появляется полоса горизонта, всё больше отделяющая небо от земли. Ночная темнота постепенно становится размазанной, и еще несколько минут назад невидимые во мгле предметы начинают появляться, словно из ниоткуда. Сияние невидимого пока светила разбавляет черную тушь ночи — сначала до фиолетового, потом до прозрачного серо-белого света. Темень прячется по самым дальним углам. Там она, скрутившись в комок, ждет восхода Солнца.

Среди застывшей в низком тумане травы, в маленьком уютном гнездышке, упрятав головку под теплое крылышко, тихо спит Жаворонок. Вдруг большая капля утренней росы, скатившись по зеленому стеблю, падает, устроив заспавшемуся певцу утренний душ. Испуганно вздрогнув, пичуга хлопает черными бусинками глаз и, отчетливо увидев в молоке утреннего полевого тумана стебли травы, понимает, что наступил новый день. Взъерошив перышки и встряхнувшись, утренний птах взмывает в розовеющее небо. И, собравшись заверещать во все свое птичье горло, замирает…

Там, внизу, на поле, которое было всегда его, Жаворонка, а еще — мужиков-пахарей, поселились огромные птицы. По краям полосы, разрывая туман тонкими жерлами то ли клювов, то ли носов, они вращают ими в разные стороны. Будто отряхиваясь от утренней росы, ощупывают розовеющий горизонт.

Жаворонок вспомнил, как недавно, точно так же — перед тем, как он запел свою утреннюю первую песню, из красной полосы восхода появились другие птицы, чёрные. Птицы летели низко и тяжело. Так, что даже Жаворонок своим птичьим умом понял: они несут смерть. Понял и забился, припав к земле. И почувствовал дрожь земли после обрушившегося вниз гулкого грохота.

Бешено колотящееся птичье сердце ощущало тогда, как рвется на куски его поле. А из длинных клювов-носов странных птиц на земле все время вырывался огонь. Черные птицы в небе стаей кружили над ними и тоже плевались огнем. Люди в пыльных железных шапках чем-то кормили своих земных птиц, и те продолжали изрыгать огонь. Иногда люди падали и оставались лежать возле своих птиц, обняв пыльную землю руками.

Потом одна, другая, третья из черных небесных птиц, выпустив хвост грязного дыма, врезались в землю, а остальные улетели. На земле люди тушили огонь и закапывали большие ямы на его, Жаворонка, и мужиков поле. Люди, которые теперь появились на этом поле, тоже были очень похожи на его мужиков, давно уже куда-то пропавших. Только эти были одеты во всё одинаковое, зелёное, иногда, с высоты его птичьего полета, совсем не отличимое от зелени поля.

Люди эти не уходили на ночь в деревню. Да и деревни теперь не стало. Когда Жаворонок вернулся из теплых краев, он увидел: деревня теперь вся изрыта огромными ямами – такими же, как оставили на поле черные птицы. А дома превратились в мрачные островки угольков.

Люди на поле всё делали вместе, повинуясь не понятным ему словам – командам. И каким-то загадочным для птиц символам: время от времени ввысь взлетали странные разноцветные огненные шары. И тогда по полю, неуклюже переваливаясь на кочках, упрямо ползли гудящие, в зеленых пятнах, огромные птицы. Потом они взлетали в небо и куда-то исчезали...

…Чтобы вернуться. И тогда из леса, что на краю поля, выбегали люди в синих комбинезонах — почти таких же, как ходили в последнее время его мужики, и бежали за птицами. Потом из чрева птиц выбирались другие люди, падали в тени их крыльев и жадно пили воду, хотя рубахи их и так были насквозь мокрыми от воды.

Иногда они не могли вылезти из птиц. И тогда появлялись другие люди, в белом, и уносили их куда-то. А вчера, после прилета черных птиц, вечером на краю поля у леса люди сделали длинный бугор. Там и до этого уже появились небольшие бугорки со столбиками красного цвета. Но вчерашний оказался самым большим. И люди до самой темноты сидели возле него, что-то тихо пели и молчали, глядя на появляющиеся звезды.

… Жаворонок вскинул маленькую головку вверх и увидел самое главное — первый луч утреннего солнца. И запел свою вечную песню.

А лежащий внизу фронтовой аэродром начинал новый ратный день. Зенитчики, отстояв ночную смену, передавали боевые посты своим товарищам. Терли красные от напряжения и недосыпа глаза, стряхивали с набухших от утренней росы плащ-палаток воду, снимали ставшие за ночь каменно-тяжелыми стальные шлемы.

Молодежь хихикала и суетилась, предвкушая сытный завтрак и сон. «Старики», — им было чуть за сорок, — тоже улыбались в усы и незлобливо бурчали, закидывая на плечи карабины и незаметно бросая взгляды на купающегося в утреннем небе жаворонка. Они слушали его вечную песню, вспоминали свои поля, свои дома, свои семьи.

Из леса, где еще клубилась ночная тьма, будто проснувшиеся звери, выползали заправщики и автостартеры. Окруженные вечно не выспавшимися механиками, в синих и черных промасленных комбинезонах, они начинали «кормить» и «оживлять» стальных птиц. Девчонки-оружейницы мозолистыми, ставшими почти мужскими руками катили к самолетам тяжелые черные туши бомб в деревянных сотах бомботары. Заправляли в патронные ящики поблескивающие золотом в еще слабом утреннем свете «змеи» пушечных и пулеметных лент. Ободренные песней жаворонка и первыми лучами солнца, технари освобождали машины от маскировки, убирая с плоскостей и фюзеляжей машин масксети и срубленные кусты.

Всё это двигалось, разгоняя остатки сизого молока тумана. Только застывшие у стоянок часовые, опустив к земле почерневшие от воды крылья плащ-палаток и выставив в небо иглы штыков, не участвовали в общей утренней суете. Молчаливые часовые словно охраняли границы еще ночного спокойствия. Они несли свою службу у невзбудораженной черты между тьмой и утренним туманом.

Из штабного блиндажа гурьбой вывалились летчики. Молодые парни, многие —
увешанные орденами и медалями. И со шрамами ожогов на лицах и руках. Заправляя в планшеты полетные карты и перебрасываясь шутками с девушками, они двинулись к своим машинам. Здесь тридцатилетние «старики» — их было совсем немного, с напускным осуждением смотрели на молодежь —
по-настоящему постаревшими, наполненными болью потерь глазами людей, привыкших жить в обнимку со смертью. И зачастую не ведающих, что лучше —
не вернуться самому или видеть, как заживо сгорает в бензиновом пламени друг...

У приколоченного к сосне лома – импровизированного турника – толкались стрелки. Кровь и плоть войны в небе, восемнадцати-девятнадцатилетние пацаны, жизнь которых или обрывалась в первые вылеты или шла через госпиталя;, обрастая опытом и орденами.

***

«Федька! Шлем, парашют и к машине!» — гвардии лейтенант Николай Семенович Федосеев окрикнул молодого вихрастого парня с озорными глазами, крутившего на импровизированном турнике «солнце» — прямо на восток, навстречу восходящему красному шару. Стрелок ловко сделал соскок и, приняв гимнастическую стойку, поправил сбившийся ремень. Федосеев застыл, глядя на маленький комок Жаворонка в небе. За гулом оживающего аэродрома певца не было слышно, но Федосеев отчетливо слышал это пение. Оно шло из глубины памяти — оттуда, издалека, с высоты родного неба над полем, что начинается сразу у села Смородино Тульской области.

Федосеев сейчас явственно увидел того, «своего», жаворонка. Те, свои, небо и поле.

Лица пятерых сестер, матери, отца. Как же им сейчас там нелегко!

***
Он спешил жить и спешил воевать. Два года, проведенные в училище и ЗАПах — в постоянном переучивании то на один, то на другой тип самолетов, он не считал своим вкладом в победу. Только последние месяцы и восемь боевых вылетов он считал тем реальным вкладом в победу, о котором и говорят в ежедневных сводках Совинформбюро. Вклад этот — только там, где в траншеях, затянутых пеленой дыма от смертельного огня твоего самолет, мечется в ужасе и падает уничтоженный тобою враг. Только там, где в тебя со всех сторон летят огненные струи пулеметных и пушечных трасс. Только там ты — солдат и гражданин, выполняющий долг перед своим народом и своей страной...

Мимо прошел стрелок Федор Бойков, его одногодок, но почему-то казавшийся Федосееву моложе – то ли из-за разницы в званиях, то ли от природной бесшабашности. Проходя, ненароком задел плечом, вырвав из раздумий, и подмигнул. Интересно, ему, Федосееву? Или девчонкам, тащившим тяжелые ящики с «эрэсами»?

Аэродром наполнялся ревом прогреваемых моторов штурмовиков. Выслушал доклад пожилого механика о готовности машины. Застегнули парашюты, заняли места в самолете. Николай осмотрел кабину, проверил показания приборов. Стрелок крутанул вправо-влево турель тяжелого УБ. Запустив двигатель и прогнав его на разных оборотах, лейтенант поднял вверх большой палец в летной перчатке, захлопнул фонарь.

ИЛы гуськом потянулись по рулёжке, окончательно разгоняя утреннюю тишину и туман. Форсируя двигатели, стали тяжело, один за одним, как птицы, подниматься в небо. Первые ждали последних, медленно кружа над аэродромом, а потом, собравшись в стаю, пошли на восток. На фоне ярко-красного восходящего солнца их темные силуэты иногда озарялись красными вспышками пламени из выхлопных коллекторов. Эти огненные протуберанцы делали штурмовики родственниками яркого светила, несущимися вперед и выше. К свету!

А внизу их провожал, глядя на Жаворонка в небе, механик. Он слушал песню своего жаворонка и провожал на войну своих сыновей. Они погибли вечером, когда Жаворонок на их аэродроме уже спал.

Спешивший жить и воевать Николай Семенович Федосеев в одиночку пошел на третий заход – чтобы до конца уничтожить финскую зенитную батарею, и был сбит. Огненный шар взрыва и черный дым на месте гибели машины видели его товарищи. Один из них, летчик Анатолий Гудышев, написал об этом в письме родителям Николая Федосеева. В нем были такие строки: «… война никого не щадит, и войны без потерь не бывает. Кто-то должен погибнуть». Письмо бережно сохранили в этой большой семье.

29 июня 1944 года кавалер ордена Красной Звезды Анатолий Гудышев тоже не вернулся с боевого задания. «Кто-то должен погибнуть»…

… За что? почему? Потому, что кому-то стало тесно в своей стране? Потому, что кому-то не дают покоя лавры «Властелина Мира»?!

Что думала мать Николая Федосеева, читая письмо его товарища? А потом и мать Анатолия Гудышева, читая «свою» похоронку: «Не вернулся с боевого задания…». Что думали миллионы матерей, читая такие же серые листки казенных извещений? «Кто-то должен! Но почему мой!?»… Почему бы не сдохнуть, не пропасть, не сгореть в жарком бензиновом пламени всем этим «Властителям» и «Сверхчеловекам»? И тогда исчезла бы сама война!.. Если бы каждый ценил самое дорогое, что ему дал Бог – жизнь… Если бы люди научились свою неуёмную гордыню направлять на благо – на мирное созидание и труд… Ради жизни – своей и своих детей…

***

Место гибели и тела Николая Семеновича Федосеева и Федора Семеновича Бойкова осенью 2015 года обнаружили поисковики из объединения «Северо-Запад» — Кирилл Капралов и Антон Сидоренко. Они же установили судьбу экипажа и восстановили последние секунды его жизни. Мне же посчастливилось отвезти тело Николая Семеновича Федосеева к нему домой, где летчика на старом сельском кладбище села Смородино похоронили рядом с отцом, матерью и сестрами. Портрет Николая Семеновича к могиле несла его правнучка Мария, боец местного поискового отряда.

Его здесь ждали! Когда один из внуков героя, майор-летчик, снял с себя синюю фуражку с горящими золотом крылышками и, встав на колени, опустил ее на гроб в могилу, я увидел в небе над полем Жаворонка.

Может, хватит людям нашей страны гибнуть? Может, проще работать так, чтобы сделать ее такой сильной, чтобы страх перед могуществом державы не позволял нашим «соседям» допускать у себя к власти «властителей мира». Может и им пора понять, что везде рядом с нашими могилами и ряды их, «сверхлюдей», кладбищ?

А Николай Семенович Федосеев долетел. И над ним теперь небо его Родины. И его жаворонок...

@Сергей Мачинский