«Будем жить»

В основу рассказа Виктории Гибизовой «Будем жить» положен жизненный путь Пушкиногорки Елены Михайловой.

«Посвящается великому терпению русских женщин, прошедших испытания войной»

Она проснулась в четыре утра. В горле стоял комок, не давал дышать, сейчас комок спустится ниже и постепенно перейдет в тупую боль за грудиной. После второй таблетки нитроглицерина немного отпустило. Теперь долго будет одышка, усталость. А когда-нибудь, может быть очень скоро, нитроглицерин не поможет. Смерти она не боялась. Она знала это точно, — не раз было проверено. Боялась лет в семь, когда впервые поняла, что когда-нибудь непременно умрет. Мама рассказывала ей о своей жизни, как было много едоков в их большой семье, куда она вышла замуж – семнадцать человек, жили все в одном доме. Обедали все за одним, большим столом, у каждого было свое место, своя ложка. Один раз сели есть и увидели, что одну ложку никто не взял, стали считать кто…, оказалось, нет дедушки. Пошли искать, нашли – он умер, работая в сарае. Уже не уснуть. Можно зажечь лампу и дочитать книжку. А можно просто лежать и вспоминать. Когда-то, если не спалось, думалось о будущем, мечталось. Теперь все больше о прошлом. Такая длинная и такая быстрая жизнь. Это неверно, что в молодости время идет медленно, а в старости быстро. Когда была молодой, время летело быстро, нетерпеливо заглядывая вперед, некогда было жить…. А теперь все медленнее и медленнее. Как — будто только вчера мама отвела в школу в Воронич. Был солнечный день, и я была счастлива — «Я ученица первого класса! Школа находилась на высоком городище, в доме священника, откуда были видны все окрестности, река, лес, озеро. Потом была большая, красивая школа в посёлке. Очень дружный класс! Выпускной! Счастливое время!

***

Зазвонил телефон. Раньше я вскакивала и бежала к телефону. Сейчас мне было мучительно тяжело подняться на кровати, но я сделала усилие, и побрела по комнате, я всегда жду этого разговора с нетерпением. Почему-то я всегда точно знаю — кто звонит, как — будто звонки отличаются друг от друга. Сейчас в трубке я услышу голос Наташи, сестры из Польши. — Здравствуй Леночка! Как ты? Держишься? С улыбкой в голосе произнесла Наташа. — Да стараюсь. Есть еще дела. Как детки? Как внуки? Как сама? — Учатся, работают. — Леночка помнишь, мы с тобой еще о войны катались на велосипеде, и я очень сильно повредила колено. Ты еще за мной ухаживала? — Конечно помню. — Так вот мне сделали операцию недавно, и я уже встаю! — Боже, как же я соскучилась! Кажется, что там на том конце провода всё та же, молоденькая весѐлая девчонка, которая бежала когда — то с разбитыми в кровь коленками по пыльной дороге к речке и кричала, мне не больно, мне совсем не больно. Нас так учили родители, терпеть и превозмогать боль. А ведь ей сейчас уже исполнилось 90 лет. Боже как быстро время летит… Когда её в сорок втором угнали в Германию на работы, мы все очень плакали, переживали за неѐ, думали, больше никогда не свидимся. Наташе помог один поляк, а после войны они поженились. Сейчас у неё трое детей, шесть внуков и правнук Семѐн, в честь нашего отца. В гражданскую отец, он был разведчиком, с фронта пришел без ноги (без ступни), через десять лет заболела вторая нога – гангрена, ампутация ниже колена. Работал в колхозе, получал небольшую пенсию – сорок рублей, а нас детей было шестеро. В марте сорок первого его не стало.

***

В этот день жизнь переломилась пополам. Было хорошее, светлое воскресенье, и вдруг объявили о войне, о первых бомбежках. На второй день войны уже бомбили Псков. Никто долго не мог принять решение об эвакуации, все тогда верили, что войны никогда больше не будет, и что на нашу великую страну уж точно никто напасть не может. Я стояла у окна в аудитории, во дворе девочка катается на велосипеде, потом она взяла скакалку и начала весело прыгать по двору – это была дочь нашего декана, как вдруг появился странный звук, в это же мгновение девочка лежала на земле с оторванными ногами у развороченной бомбой воронки. Это было какой-то нереальностью, казалось, что я сплю и вижу страшный сон. Наконец приняли решение об эвакуации Педагогического института в город Киров. В Пскове было много поездов, но брали на поезд только при наличии эвакуационного листа, а получить его можно было только в Райисполкоме. Вечером 27 июня мы с девчонками пошли туда, да куда уж, казалось, там был весь Псков. А в пять утра в общежитии началась суета, кричали, что бы мы брали самое необходимое и построились на улице около корпуса — эвакуируемся. Я представляла, что нас сейчас погрузят на машины и мы поедем в город Киров… Но не тут-то было, нам выдали противогазы и мы пошли пешком. У меня были беленькие физкультурные тапочки, с ремешочком, я в этих тапочках и помчалась. Мы тогда ещё не понимали, что придется очень многое выдержать, ведь на нашу страну пошли 280 немецких дивизий. Это была война… Шли через весь город по Пскове, в направлении на Ленинград. Горела фабрика пушная, говорят, что её подожгли диверсанты. Наш декан ехал на велосипеде с рюкзаком за плечами, ему было наверно легче. Когда вышли на Ленинградское шоссе, там не было места для нас, вся дорого занята. Люди, лошади, солдаты отступали, все двигались в направление Ленинграда.

Над дорогой пролетали самолеты и стреляли по нам из пулемета, было очень страшно. Все ложились на землю и ждали… Так мы дошли до деревни Подборовье. Я изнемогала, еды никакой, воды нет, палящий зной, и неизвестность впереди, сколько еще так можно продержаться не известно. Декан всех просил: «Как-нибудь тянитесь, не отставайте, надо идти..». Мои тапочки износились, ноги в кровь стерлись, я достала из рюкзака свою блузку, порвала её и замотала ноги. Правда, не — надолго, по асфальту в тряпках идти было бессмысленно, они совсем истрепались, подошвы кровоточили. Так мы прошли после Подборовья километров пять. Скомандовали привал. После привала я не могла встать на ноги. Кровавое месиво, и волдыри на ступнях. — Как же ты пойдешь? Спросил меня декан. — Не знаю…, ответила я. — У тебя есть еще обувь? – Есть туфли на каблуках, но я на них совсем не смогу идти. — Тебе надо срочно в медсанчасть, чтобы не было заражения, сказал он. «Ну, какая тут санчасть», подумала я, нас обстреливают самолеты, люди бегут, падают, лошади визжат, уже столько народу убито, кому я тут нужна. Я лежала под палящим солнцем и думала что это просто какой-то страшный сон и завтра, когда я проснусь, всѐ закончится, надо просто потерпеть… Рядом со мной лежала Маруся Васильева из деревни Дедовцы, я еѐ со школы знала. — Знаешь что, и я не могу идти, сказала Маруся. — Давай пойдѐм домой? — А как же мы пойдем, я идти не могу, мне надо хоть немножко обработать ноги, заживить раны, у меня нет никакой обуви. Маруся порылась в своѐм рюкзаке и протянула мне свои тапочки. Я обрадовалась, только одеть их сразу не смогла. — Сейчас приду, сказала Маруся. Никуда не уходи!

— Куда же я уйду, я же дороги не знаю, да и на ноги встать не могу. Маруся куда-то ушла. А я лежала в траве, мне было больно и страшно, как никогда раньше, но надо было терпеть. — Тут недалеко дом брошенный, вставай, пойдём, будем твои ноги лечить, а потом пойдём домой, крикнула Маруся издалека. В этом доме мы прожили два дня, пока на моих ногах немного затянулись раны. Потом решили идти домой. Я, ничего не знала. В какую сторону дом? Куда идти? Я была домашним ребенком, родители очень любили меня и оберегали от разных невзгод и трудностей. А Маруся всѐ знала! И я за ней тянулась. Так мы и шли, днѐм идём под палящим солнцем, оно печет, лицо такое загорелое и обветренное, что казалось, на лице кожа толщиной сантиметра три. Днѐм в небе появлялись самолёты, которые бомбили дороги, дома, а ночью было тихо. По пути встретили наших военных, они сказали нам идти лесом, так меньше бомбят. Через лес шли долго, к ночи пришли в какую-то деревню. Постучались в один дом, никто не открыл, в другой нас прогнали: — Уже ночь на дворе, идите себе дальше, негде у нас ночевать, крикнули из избы. Голодные, усталые, и неизвестно где. Мы пошли дальше с надеждой, что кто-нибудь сжалится и пустит нас. — Смотри! Дверь открыта, сказала Маруся. На краю деревни, утопая в палисаднике, стоял голубенький домик, дверь была открыта, мы очень обрадовались. Поднялись по скрипучим ступенькам, вошли в парадную: — Никого, может хозяева вышли? — Так есть хочется, сказала я, увидев стоявший на печке огромный чугунок, наполовину заполненный картошкой в мундире: — Картошка холодная, сморщенная, видимо, сварена давно. — Судя по всему, дом брошен.

Мы, недолго думая, выкинули противогазы, сумки из-под противогазов набили варёной картошкой, поели и легли спать, а с восходом солнца опять пошли домой. И так шли две недели до деревни Дедовцы, питались картошечкой, а ещѐ ягодами, которые попадались по пути. Марусины родственники никуда не уехали, остались дома. Они были очень рады её возвращению. Мама Маруси разрешила мне поспать у них одну ночь на полу и даже покормила меня. А на вторую ночь сказала идти в сарай. Я пошла в сарай, что же делать, я не знал, куда мне идти дальше. Я лежала в чужом сарае, смотрела на звѐздное небо, сквозь щели и плакала. Утром, Марусина мама принесла мне кружечку молока и кусочек хлеба. Я поела, ожила и решила пойти на Сороть, а вдруг кого-нибудь знакомого увижу, мне помогут добраться до дома. Дома то уж точно мне ничего не страшно. Вышла из сарая, около забора стояла соседка с полным ведром воды и громко говорила Марусиной маме, что Шаробыкские бежали в Савкины горы, вырыли какие-то норы и живут там. Я так обрадовалась, что забыла про больные ноги побежала к реке. Вот же, кто-то купает лошадь! Наконец то — свои! Это оказался Ваня Поляк из Воронича. — Иван! Перевези меня, крикнула я. — Ой, Лена! А ты же в городе? — Давай перевезу. Где твои вещи? — Сейчас! И я, превозмогая боль, наперерез, по высокой осоке, побежала за своим рюкзачком. — Маруся я домой! Спасибо тебе! Маруся дала мне выпить молока, и я побежала к Ивану, с мыслью, что сейчас всё закончится, нужно только перебраться через реку. На «Савкиной горке» оказались наши соседи. — Леночка, как же ты сюда попала, мама твоя очень переживала, они эвакуировалась в Селиваново, сказала тетя Маша.

Я пыталась скрыть разочарование, почему в Селиваново? почему не дома? Где это Селиваново? От отчаянья, казалось, мои ноги заболели ещё сильнее. Но долго мне не пришлось гостить у тёти Маши. В то время, не имея телефонов, как-то быстро все узнавали новости. И уже вечером, мой брат Николай приехал за мной на коне с телегой. Меня погрузили на пустую телегу, и мы помчались к нашим. Всю дорогу меня заедали комары, казалось, они никогда не отстанут, но это уже было пустяком по сравнению с пройденной дорогой. — Леночка, родная! Мы думали, больше тебя никогда не увидим. Как же ты пришла? Я смотрела на маму, на чужую избу, в которой разместилось три больших семьи — все родные и близкие, и слёзы наворачивались на глаза. — Мама, почему вы здесь живѐте, почему не дома? Поехали домой! Поехали! — Леночка, недавно станцию разбомбили, а 3 июля Пушгоры. – Говорят, монастырь сильно разрушен, купол даже сбит. Но я всё равно продолжала всех уговаривать вернуться домой, дома не страшно. — И правда, сказала мама, Шаробыки ведь отсюда совсем недалеко, но там всё своё, действительно поехали. Собрались с вечера, а ночью, вдруг услышали автоматную очередь. Испугались, схватили, что смогли, и побежали к Сороти. Там и спрятались под крутым берегом. Утром, на рассвете, я поднялась на берег, вижу, немец физзарядку делает. Это значит, что за то время пока мы спали — немцы вырыли окопы и один «спортсмен» вылез и преспокойно разминается на нашей земле. — Женщины посмотрите! Немец физзарядку делает! Крикнула я. Все осторожно вылезли, посмотрели. — О, так мы все домой пойдем, что мы тут лежать будем. Куда уж мы теперь поедем, немец уже тут.

И мы пошли домой! А в Воскресенском нас уже встретили: — Стойте, сейчас мы узнаем, откуда вы являетесь, кричал немец по-русски, — Куда бежали? Зачем бежали? Сейчас мы расстреливать вас будем. — Господин, не трогай нас, кинулись наши бабы на колени. — Мы подневольные люди, мы не сами, нас заставили. — Кто вас заставил? Они замолчали. — А я знаю, кто вас заставил – коммунисты. Ладно, поезжайте. Так я вернулась домой. Но ничего по-прежнему уже не было… «Новый порядок» гитлеровцы ввели с первого дня своего хозяйничанья. Школу заняли под военную комендатуру, больницу — под гестапо, в Доме культуры устроили тюрьму, в Доме Советов — склады с горючим, в аптеке — хозяйственную комендатуру. На метеостанции, которая находилась на территории заповедника, устроили тифозный барак. Появились приказы, грозившие советским людям расстрелом или виселицей за малейшую провинность. В то же время оккупанты пытались заигрывать с населением. Колхозные поля, лошадей, скот – поделили, определили волости. Откуда-то взялся латыш Лотос, его назначили волостным. Он назначил в каждой деревне старосту. Нашей деревне назначил дядю Ваню. Дядя Ваня был очень добрый, всех жалел, помогал – подневольный человек. Осенью мы собрали хороший урожай. Комендантом Пушкинских Гор был майор Зингер, он говорил по-русски, наверно таких готовили специально для поддержания «нового порядка». Везде висели яркие объявления, приглашающие на работу в оккупационные учреждения, обещали выдачу пайка. А на горе Закат по вечерам даже играл солдатский оркестр, зазывая молодежь на танцы. У поселковой управы дешево продавали иллюстрированные журналы, расписывавшие гитлеровский «рай».

А в то же время напротив управы в Пушгорах возвышались виселицы. За малейшую провинность людей отправляли в подвал школы, превращенный в тюрьму. Когда мы вернулись в Шаробыки, деревню было не узнать. Некоторые дома были сожжены. Наш дом стоял целый, хоть это радовало. Через неделю стали возвращаться соседи, кто тоже не успел эвакуироваться. — Куда же вы идёте, ваш дом сгорел? Выйдя со двора, крикнула мама проходящей мимо процессии соседей, возвращающейся в деревню. — Он не сгорел, сказал Иван Андреевич. – Это я его поджег! — Зачем? спросила мама. — Так Сталин сказал! — Иван Андреевич, приходите и живите у нас, все поместимся. Они еще долго жили у нас во дворе, потом ушли к дочери. Всю войну работала Воскресенская церковь. Немцы привезли своего попа. Он говорил на русском и нас всех заставляли туда ходить, слушать. В сорок втором немцы стали угонять людей на принудительные работы в Германию. Моей сестре Наташе Лотос принес повестку на принудительные работы, мама очень плакала. А мне он сказал: — Не будешь работать, будешь следующая. Мама не успокаивалась: — Как же ты поедешь 40 килограммов веса, ты же не выживешь, надо работать. – Ваня пристрой Ленку куда – нибудь, чтобы её не забрали. Тех, кто работал, не отправляли в Германию. Вот так, весь сорок второй год я чистила лопатой дороги.

***

Несмотря на угрозы, пушкиногорцы не могли смириться с порядками оккупантов. Уже в 1941 г. начали действовать подпольные группы, состоящие из молодежи. Подпольщики распространяли листовки с призывами бороться с врагом, собирали оружие, совершали вооруженные вылазки, жгли склады с оружием и горючим. К 1 мая 1943 года в районе оказалась парализованной деятельность оккупационных органов. Был сорван набор во власовскую банду. Была выведена из строя железная дорога Остров — Идрица, сожжены или взорваны мосты по шоссейным и проселочным дорогам. Подпольные ячейки действовали повсеместно. Дядя Гавриил Никонов, из деревни Глазки, который вербовал в партизаны, всем говорил: — Тащите у немцев что можете! Через него партизаны держали связь. В нашем доме разместился немецкий лазарет, сестру Маню заставили там убираться, на другие работы еѐ не брали с маленьким ребёнком. Я подумала, вот это шанс помочь партизанам, там же дефицитные лекарства. Прибежала к ней как-то, смотрю – бинты лежат, йод, другие лекарства. Недолго думая, собрала всё в карманы и побежала к брату Коли, чтобы он отнёс Гавриилу. Братьев уже тогда гоняли в Глазки строить бункера, а они через дядю Гавриила передавали сведения о передвижениях немецких грузов. С утра до ночи мы с девчонками работали на дороге, от лопаты на руках были кровавые мозоли. — Ты понимаешь по-немецки, утвердительно произнёс подошедший к нам здоровый немец. Я оглянулась, рядом со мной больше никого не было. Значит, это он ко мне обращается. — Немножко, Бис хин, ответила я. — Заболела машинистка, некому печатать на машинке. – Ты умеешь печатать? — Умею, ответила я неуверенно. — Тогда завтра приходи в дорожный штаб.

Наутро, я пришла в назначенное время, в этот штаб. Вышел на крыльцо какой-то паук, каракатица: маленький, пузатый, глаза навыкат, просто жуть, а он оказывается Граф. Заводит меня в кабинет, дает бумагу и говорит: — Я буду говорить, а ты будешь печатать. Так я научилась печатать. Через два месяца я уже строчила как пулемёт.

Без паспорта нельзя было выйти на улицу, расстреливали — если ты без паспорта, значит партизан. У тех, кто работал на дороге, отбирали паспорта, а взамен давали справки, где находится паспорт. Справки были без фотографий. Я обрадовалась, что могу помочь партизанам и напечатала много таких справок и послала дяди Гавриилу для партизанского отряда. Он очень обрадовался, это было так кстати, можно было партизанам спокойно ходить по поселку. Он попросил ещё напечатать, я ещё напечатала. Это была моя помощь партизанам!

***

С Тоней Столяровой мы дружили с начальных классов, она старше меня была на два года. С начала войны мы держались вместе, она жила в деревне Кокорино с мамой, отцом и племянником.

В начале войны немцы не такие жестокие были как потом, или они были более самоуверенны. Поэтому некоторых военнопленных они даже лечили.

Однажды в дом к Антонине поместили на проживание такого военнопленного, он только оправился от тяжелых ран. Звали его Михаил. Чтобы он не ушел к партизанам, нужно было каждую неделю отмечаться в комендатуре и работать. Работал он дезинфектором в Ворониче. «Новых людей» дезинфицировал. Миша нашѐл — таки связь с партизанским отрядом Нади Дияновой и выполнял разные поручения. В сорок четвертом они с Тоней даже поженились. Миша с Тоней в очередной раз поставили «маломощники» в лесу, что бы получить задание. Поступило задание уничтожить сенопункт – очень много сена. — Ну вот, наконец – то настоящее задание, обрадовался Миша. Шли в горку по пыльной дороге, улыбались друг другу…. Началось всѐ неожиданно, отряд немцев их уже искал. Арестовали, посадили в машину и повезли в комендатуру. Машина неожиданно остановилась. — Сейчас побегу, сказал Миша, у меня «маломощник» в кармане, всё равно расстреляют. Беги Тоня…. И он побежал. Казалось, эти выстрелы бесконечны. Мишу ранило, немцы связали его руки верёвкой и тащили за машиной до самой комендатуры. Миши не стало, Тоню и её родителей отправили в концлагерь, племянника Юру приютили соседи, дом сожгли дотла.

***

Фашисты жестоко расправлялись с партизанами – подпольщиками. Столько молодежи пострадало. Дед Гавриил сказал, что кто-то предал группу Нади Дияновой. Её забрали в подвал школы, пытали, потом увезли в концлагерь Моглино. Мне стало так страшно. Через месяц забрали и меня… В деревне Софино жила моя подружка Валя Харлампиева, дед её Егор был связной. Он часто мне давал мне советские газеты «Вести с фронта», я разносила их людям читать, спрашивал у меня, сколько солдат и где живет.

Однажды дед Егор спросил: — Ты там, в конторе работаешь, может, как-то сможешь принести паспорта. Но он не уточнил сколько. Я обрадовалась, что смогу помочь партизанам. Один раз «паук» забыл закрыть сейф, и я увидела, что там лежит много – много паспортов. Я так обрадовалась, но как их оттуда взять? Повариха Клара принесла «пауку» картофельные оладьи и они закрылись у него в кабинете. Я быстро схватила паспорта, запихала в сумку, а потом испугалась. Если я сейчас убегу, сразу все поймут, в чём дело. Я дождалась пока он выйдет из кабинета, на трясущихся ногах подошла к нему и спросила: — Можно я домой пойду? Что-то мне не хорошо, наверно приболела. — Да, да, да, сказал «паук», иди, завтра придешь с утра. Я принесла паспорта деду Егору — 300 немецких паспортов, он переправил паспорта дальше в партизанский отряд. О последствиях совсем не думала. Так надо было! — Это очень важно, для всех нас, сказал дед Егор. А утром эсэсовцы пришли меня арестовывать. Дома провели обыск — ничего не нашли. Дом разобрали по брёвнышку. Меня посадили в школьный подвал. Целый месяц, мучительный месяц пришлось пережить, допрашивали, пытали, но я категорически отказывалась. Говорила, что когда я уходила, сейф был приоткрыт, кто угодно мог взять. В январе сорок четвертого, нас подняли, сказали с вещами по десять человек построиться, стариков повезли на Латвию, а нас в сторону Пскова. Я подумала, — хорошо хоть жива, надо только потерпеть, наверно на работы повезли… Потом, спустя много лет я узнала, что тех, кого арестовали после меня, в Моглино уже не отвозили, так как фронт приближался. Их просто посадили в машину, свезли в Колоканово, облили бензином и подожгли. Сорок человек заживо сгорели, там были и мои школьные подруги: Николаева Валя. Дмитриева Клавдия, Николаева Таисия, Николаева Оля и другие.

Нас привезли в концлагерь Моглино – пересыльный пункт для неблагонадежных лиц под Псковом. Немцев там не было, только власовцы полицейские, эстонцы. Мы жили в условиях, которые даже скотине показались бы адскими. Помещения не отапливались, спали на 3-х ярусных нарах. Казалось, что вши там кишат. Каждому заключенному полагалось на день по 300 граммов хлеба с опилками и литр мутной баланды на воде с не обработанным просо. Меня кинули в барак, где было более трёхсот женщин. Я растерялась, было страшно. Ко мне подошла девушка: — Я тебя помню, мы с тобой в одной школе учились. Пойдём со мной. Это была Надя Диянова. Я пошла с ней, она была вместе с другими женщинами из Новоржевского района: Маша, Саша, тётя Матрёша, ученица Лида, Татьяна Ковреченкова. Они меня приютили, а с Надей с тех пор мы не расставались. Считалось, что тем, кто умирал от голода, слабости, болезней, непосильного труда — повезло. За малейшую провинность сажали в карцер или избивали резиновыми дубинами, лопатами, прутьями — всем, что попадалось под руки. Детей убивали на глазах у матерей, забивали лопатами. А мы, стоя на коленях должны были на это смотреть. На расстрел увозили из лагеря в безлюдные места. Говорят, возили в Глоты, Андрохново, в Ваулины горы, в салотопку кожевенного завода. Людей лишали жизни за национальность (еврейскую и цыганскую), за побеги, за цвет глаз и волос. Настоящая фабрика смерти.

Как-то ночью нас разбудили и погнали к вагонам, которые там стояли неподалеку. Женщины стали хватать землю и завязывать в платки, всех затолкали в товарные вагоны, как сельди в бочке, не пошевелиться, лязгнули засовы дверей и тишина. Женщины запели молитвы и заплакали. Нас не поили, не кормили, кто-то нашел гильзу от снаряда, в неё мы ходили в туалет, через форточку затянутую колючей проволокой – выливали. Так мы ехали одиннадцать дней. Сквозь щели дощатого пола повеяло холодом, я задрожала и плотнее закуталась в серый шерстяной жакет. На нём осталась только одна пуговица. Завывает ветер или поезд гудит, подумала я, очень хочется пить… Жарко, палящее солнце вплетается в волосы, пахучие травы цепляются за платьице, теплый песок, и вот оно спасение от жары… Я проплываю против течения несколько метров, разворачиваюсь на спину, и не сопротивляюсь… Сороть несёт меня, на своих мягких, тёплых руках… — Вода! Кто-то крикнул, — Вода! Поезд остановился и дрогнул. Через полчаса открыли вагон. Мы выползли на перрон и на негнущихся ногах побрели к сараю с водой, где была огромная очередь, чтобы напиться. Это был город Фюрстенберг. Эстонцы, которые нас сопровождали, отбирали по десять человек и пихали в особую комнату. Раздевали догола, осматривали, и вели в следующую, там стригли, брили и загоняли в следующую комнату, где выдавали одежду: полосатый халат, платок и деревянные башмаки. Загнали в бараки. Окна под потолком, четырёхярусные кровати. В пять утра подняли, построили по десть человек и погнали на работы. Так шёл день за днём. Считала нас немка, приходила с огромной чёрной собакой, и если кто не успевал встать в строй — расстреливала. Давали чай с сахарином, кусочек хлеба, и иногда давали какую — то кашу, однажды дали даже мармеладку маленькую. Я спала на четвёртом этаже кровати и на носочках доставала до окошка. Всё что я видела, рассказывала женщинам внизу. — Бараков много, очень много, там тоже люди. Какие – то трубы, большие металлические и дым клубками валит… Как-то в апреле сорок четвертого нас как всегда выгнали на улицу, смотрю – пусто, людей нет в соседнем бараке, дверь ветром носит.

— Женщины смотрите! Нет людей в соседнем бараке… — Да их наверно куда- нибудь отправили, ответили мне (о том, что их могли сжечь даже в голову прийти не могло). Потом мы узнали, что в этом бараке были совсем обессиленные люди и их заживо сожгли в крематории, а мы за два месяца еще не совсем ослабли, и нас можно было использовать на работах. Вечером нас погнали в этот же барак, раздели наголо. Мы все стриженные, бритые, все одинаковые, даже не могли друг друга узнать. Вдруг прибежала маленькая немка. Ругалась громко и смешно, оружием пугала, что только она не делала, казалось, что это всё происходит в цирке. Мы ничего не поняли. Опять по десять человек отобрали и стали загонять в комнату. Мне кинули какой-то сверток, я посмотрела: – Да это же одежда! Три трикотажные юбки, обрадовалась я. А как же я оденусь в эти юбки. Я быстро натянула юбку, вторую одела на голову как платок, а третью как блузку. — Лёс, лёс, лёс, отправляйся, дальше пошла, кричали немцы. Выхожу из этой комнаты — Бах, мне на голову шуба свалилась. Я быстро стала еѐ одевать, а в рукаве ещѐ оказался платок. Радости было столько! Мне теперь будет тепло! Но я же босиком? Иду дальше – мне кинули валенки: один мужской огромный, а один детский маленький. Детский мне оказался в самый раз. Я была счастлива! Много ли человеку надо!? Нас опять погрузили опять в вагоны и поезд тронулся. Десять дней мучительной дороги, с остановками по два, три дня. Нас везли через Бельгию, Голландию, Эльзас Лотарингию на север Франции. В Голландии нас поставили в тупик на два дня. Кто-то из местных жителей прознал, что русских партизанок фашисты везут в концлагерь во Францию и они голодные.

Набежало столько женщин с караваями хлеба, бутылками воды, а окошко то маленькое. У окошка Надя Диянова была, и ей достался каравай хлеба. Надя разделила каравай на шестьдесят кусочков, всем досталось.

Голландцы оказались очень добрые люди, их немцы и отгоняли, и вверх стреляли, но они пока не раздали все, не уходили. А вот когда нас везли через Бельгию, то в наш эшелон бельгийцы камнями бросались… Вот ведь вроде рядом живут, а какие разные люди. Опять тупик. Тишина. И вдруг голос: — Бабы! Выходите! Мы в Париже! немцы драпали, выходите, подышите! Наши мужики, когда прознали, что немцы загуляли, вышли и открыли всем двери вагонов. Вышли из вагона. Господи! Солнышко! Как хорошо-то! Мы грязные, десять дней на грязном полу валялись, одеты непонятно во что. Смотрим ворота. Не на замке. Мужики открыли эти ворота. А там — Париж! Мы и пошли в Париж. — Бабы! Только возвращайтесь обратно! Кричали вслед нам мужики. – Заблудитесь, кому вы тут нужны, опять попадёте в руки фрицам. — Хорошо, отвечали мы в ответ. И вот я, в трёх юбках, в шубе, вязаном платке и разных валенках, топаю по Парижу… Надо же хоть немножко на город то поглядеть, мне же не бывать здесь больше. Иду по городу, озираюсь по сторонам, всё такое необычное. Смотрю на первом этаже в доме, на витрине – ноги. А это девушка, отвязывала ставню и открывала окошко. Смотрю, как она открывает. Когда она меня увидела – как закричит. Я тоже закричала: не надо, не надо, я русская, русская, не бойтесь. Я пошла дальше, по городу, очень уж хотелось посмотреть на Эйфелеву башню. Я и посмотрела — издали. Дальше идти боялась, развернулась и пошла обратно, в тупик, к поезду. Прихожу, а там уже столько французов, они узнали, что русских партизан привезли, и они нуждаются в одежде, обуви и еде и потащили всё что могли.

На меня надели шикарное платье и пальто, дали гофрированную юбку, свитерочек, чулки, босоножки и даже бюстгальтер. Погрузили на меня огромную охапку длинных, наверно метровых, батонов. Я была так счастлива. И вдруг слышим — автоматы строчат. Это немцы прибежали, начали разгонять французов, в воздух стреляют. Нас в вагоны загнали, задвинули засовы и поезд тронулся. В новом лагере, куда нас привезли, на севере Франции нас опять поместили в бараки и покормили, дали селѐдку, две картофелины, суп и кусочек хлеба. Как наелись мы этой селѐдкой, до сих пор помню её вкус, вкуснее не ела никогда. Да, люди есть люди… Немного ожили, и стали свои вещи искать. Оказалось, когда нас раздевали, одежду продезинфицировали, а потом кидали кому, что достанется, а мы это даже и не понимали тогда от голода. А теперь дошло. И дошло до того, что стали сдирать друг с друга свою одежду… Но, правда все вовремя одумались и больше такого не повторялось. Работали в шахтах, вместе с французами, правда, в разные смены – это чудный народ. Когда мы шли со смены, они нам свои обеды отдавали. Сменялись мы быстро, но успевали даже поговорить на ходу. У нас у каждого был свой француз. У меня был пожилой, он говорил немножко по-немецки, и я немножко говорила, и каждый день он мне сообщал, где находится фронт, где наши. Мы же ничего не знали. Он говорил: — Взяли такой-то город, взяли такой-то город. Благодаря ему, мне казалось, что я всё ближе и ближе к дому. Каждый день мы ждали, что нас освободят, засыпали с мыслью, что вот завтра то точно наши будут уже в лагере. Жили с надеждой. А это многого стоит! — Лена! окрикнул меня мой кормилец, когда мы шли на очередную смену. — Мне надо с тобой поговорить. Мы отошли, и он тихо сказал, что может помочь нам бежать в партизанский отряд. Ночью я рассказала Наде об этом разговоре, думала, она обрадуется. Но Надя сказала, что мужа своего она тут не оставит, он был с нами в одном лагере. Бежать одна я боялась. Да, и ведь наши уже почти пришли за нами.

Однажды утром, весь лагерь построили. Столько людей я никогда не видела раньше. В лагере содержалось более 13 тысяч человек. Сербы, украинцы, хорваты, чехи, поляки, румыны, итальянцы, португальцы… наверно все национальности, кроме кавказских. Почему-то их там не видел никто. Вдруг раздались выстрелы, охранники отвлеклись, народ побежал, кто куда. И мы впятером: я, Надя Диянова и еще три женщины из Пушкинских гор бросились в подвал дома, стоявшего рядом, там дверь была открыта. Кто-то прихватил одеяло, оно нас и спасло. Мы забежали и выстроились вдоль стенки, держа одеяло. Стояли и ждали когда нас придут расстреливать, почти двое суток. Совсем рядом слышались автоматные очереди, но к нам так и не зашли. — Есть кто в живых? Выходи! Крикнул на русском какой-то мужчина. — Немцы драпали! А компот, не заражен! У них на кухне целый котѐл компота, пошли компот есть, это был Ваня повар. Мы поверили, вышли из своего укрытия, и пошли есть компот. Наелись и пошли занимать комнаты, которые немцы оставили. В них мы прожили почти две недели. Недавно, по телевизору передачу смотрела про войну. И наконец-то поняла, почему нас не сожгли, не убили. На Ялтинской конференции сказали, «придется фашистам ответить за концентрационные лагеря, мы устроим трибунал…». Это был конец войны, и немцы нас прятали в этом лагере во Франции. Потом пришли американцы и погнали нас в свои лагеря. Много тысяч человек там было. Там нас каждый час по десять человек вызывали и вербовали в Америку. Тот, кто боялся возвращаться на родину: Власовцы, кто у немцев служил – они соглашались и их отправляли в Америку. А мне так хотелось домой, к маме, мне нечего было бояться. Мы очень хорошо поняли, что тех кто не хотел ехать в Америку не выпускали из этого лагеря.

Тогда мы собрали одежду, у кого что нашлось, непромокаемое, даже резиновые сапоги нашлись. Одели всё на Надю Диянову и помогли ей спуститься в канализацию, все стоки из которой сливались в речку. Надя прошла по этим стокам, переплыла на другой берег, переоделась и пошла в консульство в Париже. Она рассказала про наш лагерь, сколько там народа, лагерь зарегистрировали и нас освободили от американцев. — Вот и всё! Свобода! думала я. Скоро буду дома! Но домой я добиралась больше трёх месяцев. Домой попасть было не так-то просто. В Германии мы проходили фильтрацию, нас опять допрашивали, только теперь свои же. Выдавали справку, сухой паек и отправляли в Союз. — Вот я и дома! Радовалась я, когда вернулась в свой край. Только дома нет, от домов одни ямы. Декабрь, холодно, что же дальше? Узнала, что наши, кто остался, живут в землянке, в немецком бункере. И пошла искать. Но это уже была другая, тяжелая, голодная, но МИРНАЯ ЖИЗНЬ.

***

Как странно, больно и мучительно вспоминать это теперь. Прошла жизнь, прошла как одно мгновение, а она все та же. Так четко ощущается связь между той девочкой и сегодняшней неотвратимо стареющей седой старушкой, доживающей жизнь в одиночестве. А на самом деле ничего не изменилось. Сколько было всего: война, боль, голод, семья, любовь, муж, любимая работа, ученики, а на кровати лежит всё та же шестнадцатилетняя девочка, которая бежала когда-то от фашистов в сторону Ленинграда по шоссе в беленьких физкультурных тапочках, и думала что завтра, когда она проснётся, всё закончится, нужно только потерпеть....

P.S. В рассказе сохранена разговорная речь Елены Сёмновны.

Город «Фюртенберг» возможно Фюрстенберг.