После освобождения села ее обвинили в сотрудничестве с немцами и отправили в ГУЛАГ. Через всю жизнь Елена Серова, ныне носящая духовный сан схимонахинии Иулиании, пронесла позорное клеймо «врага народа» и «изменницы Родине».
И сегодня небольшой краснокирпичный домик по улице Монастырской выглядит крепким, а в 1942-м, летом, когда в село вошли немцы, он был, пожалуй, самым добротным и удобным. Поэтому немцы разместили в нем комендатуру, и над входной дверью заколыхался флаг со свастикой. Этот дом принадлежал родственникам Елены Серовой, теперь же в нем коротает свой век и сама 90-летняя баба Лена. Стены этого домика видели все, и страшные эпизоды войны, немецких офицеров и разыгрывающиеся людские трагедии.
— Эх, деточки мои, поздновато вы просите рассказать о тех временах. Лет эдак 15 назад пришли бы – все помнила. Теперь же только обрывки воспоминаний, и дат не помню, — такими словами встретила корреспондентов GOROD48 схимонахиня Иулиания, или просто баба Лена, как она разрешает себя называть по мирскому.
В комнатке, где в 1942-м висел портрет Адольфа Гитлера, теперь несколько образов святых угодников. Старенькая лампадка в святом углу, русская печка, удобств в доме нет. Тазик с замоченным бельишком – бабушка решила постираться. В такой обычной обстановке и протекает запоздалая беседа с вытаскиванием из небытия эпизодов очень сложной жизни Елены Серовой.
Война
— Война застала меня в Старом Осколе, где я училась на бухгалтера. Бомбил немец страшно, сразу никому ничего не стало нужно житейского, и преследовала только одна мысль – домой, скорей домой, — вспоминает баба Лена. – Как там мама, папа, сестры и братья?
В семье Елены Серовой было 3 сестры и 3 брата. Двое из них, Павел и Дмитрий не вернутся с войны… А летом 1941-го, еще там, в Старом Осколе, она написала заявление на фронт, но ее не взяли. Затем, каким-то чудом ей удалось попасть в железнодорожный состав, в разбитый вагон, состоящий, по сути, из одной только платформы, но двигавшийся в сторону родного села. Дома все близкие были живы, а братья уже воевали на фронте. Но и в Ожогах шла война. Немцев только-только выбили из Тербунского (село Ожога в том время относилось к Тербунскому району) и соседнего Воловского районов. Но не надолго. Летом 1942-го началась вторая волна наступления, и немцы снова занимали села многострадальных районов ныне Липецкой области.
Оккупация
— Немцы шли оттуда, — баба Лена показывает рукой по направлению к началу улицы Монастырской, во время войны обычной безымянной улицы. – Впереди немецкой колонны ехал мотоциклист, за ним шли автоматчики. А наши село покидали. От артиллерийского орудия, расположенного в саду убегал раненый, причем раненый, видимо уже несколько дней назад в обе ноги командир, на погонах у него были, по-моему, два кубика. Он спешил, так как немцы первым делом накрыли бы огнем пушку, и тогда его бы убило. Сказать, что он убегал это преувеличение, падая, где ползком, где кондыляя кое-как он двигался в сторону дороги. Командир упал, я поспешила к нему, у него были разорваны икроножные мышцы, ноги уже чернели, видимо началась гангрена. Он смотрит в глаза и говорит: «Сестра, пристрели меня…», а сам даже рукой не может дотянуться до кобуры с пистолетом, который сбился ему за спину… Смотрю на его искалеченные ноги, хочу помочь, но не знаю чем и как. Пытаюсь снять сапоги, но они не слезают с его распухших ног. Я забежала в дом, который был неподалеку, схватила нож, полотенце, разрезала сапоги, полотенцем перевязала ему ноги. И тут каким-то чудесным образом летит по дороге наша полуторка, еще не выехавшая из села. Я бросилась к машине, кричу: «Здесь раненый, здесь раненый!». Полуторка остановилась, военные погрузили командира. По дороге подобрали еще одного раненого. И вижу – лежит сестра моя, Евдокия, тоже раненая, спина вся в осколках от взрыва гранаты. Дусю тоже подобрали и подвезли к нашему дому. Ее спустили в погреб, для пущей безопасности.
И тут появились немцы на дороге, уже близко к дому. Один из мотоциклистов, в плаще, дядька лет сорока, остановился, и спросил: «Матка, ранение у вас есть?». Я говорю: «Есть, сестра моя, Дуська». Он велел показать ему ее. Я провела его в погреб, показала сестру, он тогда достал два флакона с каким-то лекарствами и отдал их нам, объяснив как лечиться.
Новый немецкий порядок
Заняв Ожогу, немцы начали устанавливать свой порядок. Со всех сторон села поставили посты, комендант Шван расположился в нынешнем доме бабы Лены. В селе появились патрули, в том числе из полицаев. Как утверждает баба Лена, никто из местных в полицию служить не пошел. Она вообще не слышала ни о ком из жителей окрестных сел, чтобы кто пошел служить в немецкую полицию. Только еще тогда, в 1942-м Елена Серова не могла предположить, что вскоре ей самой придется испить до дна чашу позора и получить клеймо «Полицайка».
Как вспоминает Елена Серова, немцы, вошедшие в село с местным населением вели себя спокойно. Не лютовали, никого не расстреляли. Был драчуном лишь комендант Шван. Он носил с собой плетку и хлестал ей провинившихся, на его взгляд, жителей села.
Но, на окраине Ожоги, прямо за огородом комендатуры, нынешнего дома Елены Серовой, в колхозной конюшне организовали, как ныне выражаются селяне – концлагерь. Это был, как считают местные историки и краеведы, фильтрационный пункт для советских военнопленных.
Немцы в Ожоге сразу организовали отправку в Германию молодого здорового населения, в число которых попала и родная сестра Елены Серовой — Мария. Остальным же поручали обычные сельскохозяйственные работы, но уже в пользу Германии. Кроме того, селяне рыли окопы и противотанковые рвы на окраине Ожоги и в округе.
И вот однажды Шван позвал в комендатуру Елену. Ему понадобился грамотный человек для составления списка – кого на какие работы ставить, и, кому, какой назначить план выработки. Елена повиновалась и села за стол, записывая на листе бумаги карандашом под диктовку — кого на какие работы направляют немцы. Такую помощь она оказала Швану раза два-три. Этого хватило для будущего обвинения в измене Родине. К тому же, еще селяне, настрочившие донос, приплели сапоги того командира, которые она разрезала и сняла с его ног. Получалось, Елена просто сняла сапоги, чтобы их присвоить. Появилось и заявление об избиении Шваном двух селянок, опоздавших на развод по рабочим местам Ирины и Акилины, которое произошло на глазах находившейся в тот момент в комендатуре Елены Серовой. Вроде бы и здесь она тоже была «при чем», не набросилась на Швана в защиту односельчанок. До сих обижается на несправедливость баба Елена, так как она тогда вступилась за женщин, и чуть было сама не попала под плетку Швана.
— Он после того, как я сказала, что негоже завоевателям, считающим себя высшей расой бить простое мирное население, глянул на меня со злобой и выпалил: «Дас ист русише швайне, дас ист русиш шайзе!», что значит «русские свиньи, русские говны», — вспоминает Елена Серова.
В конце января 1943-го немцев из села выбили. Те, уходя, расстреляли 198 военнопленных находящихся в конюшне, и сожгли их тела вместе с постройкой. На этом месте в Ожоге сейчас стоит памятник. А рядом поле, на котором 70 лет спустя еще не заросли раны войны — кругом воронки от взрывов.
Арест
Вместе с Красной армией в село пришли особисты. Елену, по заявлению жителей села Синицыных (фамилия изменена), дочки и отца, арестовали. Следствия практически не было, суда тоже.
— Ничего не хочу сказать, следователь был нормальный, он откровенно мне признался, что опросил половину села, и никто против меня слова плохого не сказал, — вспоминает баба Лена. – «По-хорошему провести бы объективное следствие», сказал он, но… Такова была ситуация в стране.
А затем, Елену, вместе с такими же «предателями», «вредителями», «изменниками родине», «помощниками и сочувствующими оккупантам», каких в районе набралось достаточно, отправили на сборный пункт в село Касторное Курской области.
— Там выяснилось, что я осуждена за «Измену Родине» к 8 годам лагерей и эшелоном из 13 вагонов повезли нас на Урал.
Баба Лена признается, что ей с лагерем повезло, «сидела» она неплохо.
— Привезли нас в город Краснотурьинск, в Свердловской области. Мужчинам приходилось сложно, гибли многие от голода, я тоже потеряла 30 килограмм веса, но, все же, женщинам было чуть легче. Да и не обошлось без везения. Попался хороший начальник лагеря, как сейчас помню его фамилию — Павкин. Он нас, зэчек, жалел. Увидев как-то меня, доходягу на грани дистрофии, распорядился перевести на «облегченку». А затем и вовсе, велел перевести меня работать по профессии – бухгалтером, в подчинение главбуха лагеря. Так и прошли 8 лет заключения.
После срока, вернулась Елена Серова домой. Как-то к ней зашел сосед Алексей Самохин, и передал разговор с тем самым односельчанином, Андреем Синицыным, что ее «сдал».
— Так вот, здорово струсил Андрей, пожаловался другу, Самохину, мол, «надо уезжать из села, а то вернулась эта, Серова. Его слова: «Она меня не простит, да и дети вырастут – не простят». И впрямь, уехали Синицыны из Ожоги на Донбасс, — вспоминает Елена Серова. – Но и я долго в селе не задержалась, по вербовке уехала на Печору, где прожила больше 20 лет.
Монашество и схима
Не скрывает бабушка Елена того, что, не смотря на то, что всем в селе была известна ее история, порой со злости могли выпалить в ее адрес: «Полицайка!». С этим трудно было жить. Признается баба Лена, что страдала от этого, болел очень душа все ее жизнь. А спустя много лет повидалась она и с дочкой Андрея Синицына, с Алиной, которая также была содоносчицей отца.
— Нет, она не попросила у меня прощения, напротив – я у нее просила прощения. Так было нужно, — вспоминает баба Лена. – Тяжело было на душе, очень тяжело. Ведь я порой принимала все близко к сердцу. Поверила, что заслуженно несла наказание, ведь и впрямь, я же хоть чуть-чуть, но помогла немцам, пусть насильно, по приказу, помогла в составлении списка бригад, которые немцы гоняли на работы. Но как я могла поступить иначе? Я же человек, боялась расправы. А молодой страшно было страдать от пыток и умирать. Поэтому попросила прощения у дочери Андрея, что смалодушничала.
Сейчас она говорит так: «Я прошу прощения у всех, а сама всех давным давно простила». Тем более встреча с Алиной Синициной состоялась, когда бабушка Елена уже стала монахиней и жила по христианским правилам. Постриг ее в монашество после пятнадцатилетнего послушания в церкви Благовещения Ожоги, совершил основатель ожогинского епархиального монастыря схиархимандрит Серафим. После начала духовной жизни Серова сменила три имени: иноческое — Евгения, монашеское — Параскева, теперь, в схиме она — Иулиания.
На реабилитацию, чтобы избавится от клейма «изменница родины», подавать матушка Иулиания не стала.
— Одинокая была, некому было за меня похлопотать, помочь, подсказать, — говорит баба Лена. — Можно было бы реабилитироваться. Я знаю! Потому что следователь даже говорил, что сажать меня не за что. Но, теперь уже все это не к чему, в мае мне исполнится 91 год. Сколько еще господь отпустит мне — его воля… Длинна моя жизнь, нелегка. Но, главное, не сколько прожито, главное, — что пережито.
